«Л» обычно бывает малочисленной, а тут, надо же, тут были Ладонин, Лиховский, Лукин, Лыхов...
«Н» — Никольский, Норкин.
«О» — никого.
И вот оно, «П»: Петриков... пауза... Путинцев... пауза... Родионов.
«Господи! Какой склероз! — подумал Борис Борисович. — Какой у меня склероз, если я сам себя не расслышал?!»
Потом он подумал — Барсунков виноват, невнимательно читает, паузу сделал слишком длинную и пропустил Привалова. Борис Борисович хотел вскочить и через весь вал крикнуть: «Товарищ Барсунков, будьте внимательнее! Вам поручили ответственное дело, вот и будьте внимательнее!», но тут он догадался, что, может быть, и не Барсунков виноват, а машинистка, которая список перепечатывала... Покуда Борис Борисович вот так, со сдавленным дыханием, искал в уме виновного, Барсунков прочел: «Якимов», и список кончился, и под ним единогласно подвели черту. Кончился, как будто его и не было. Как будто не было никогда.
«Хватит фантазировать! — сказал сам себе Борис Борисович: — Это же недоразумение, недоразумение, и ничего больше, Фантазия — и ничего больше!» Но по тому, как посмотрел на него сосед справа — Гудков, сосед слева — Ладонин, он тут же понял, что это не ошибка, нет, а что-то совсем другое... А когда сзади, из двадцать третьего ряда, в затылок ему дохнул и еще кто-то — Соколовский дохнул, вот кто! — когда наконец — и это окончательным и бесповоротным было доказательством — к нему оглянулся Крупчаткин Владимир Семенович, бывший его заместитель, в недавнем прошлом неожиданно круто обошедший своего начальника по служебной лестнице, Борис Борисович понял, что ошибки не было никакой, фантазии — никакой, была одна только реальность. Она была.
«Спокойно, спокойно! — призвал себя Борис Борисович. — Ты же взрослый человек, ты же повидал, ты же пережил кое-что на своем веку!»
Призыв не помог, и тогда Борис Борисович сказал не то вслух, не то про себя:
— Этого не может быть, — сказал он довольно громко.
И действительно — он же сам участвовал в составлении списка. Он сам список знает, не с чужих слов... Он сам сказал товарищу Щ., когда список был утрясен окончательно:
— Спасибо, товарищ Щ.! Постараюсь и на этот раз оправдать доверие! Спасибо! Постараюсь!
Этого не могло быть, но это — было! И виновным в этом деле был Крупчаткин! Он! Больше некому! Некому больше!
Если бы товарищ Щ. и дальше повел дело так, как всегда было принято его вести, если бы он поставил список на голосование, и вся недолга, тогда и Борис Борисович не предпринял бы никаких действий, проголосовал бы вместе со всеми и вместе со всеми вышел из зала (или чуть раньше всех, или, замешкавшись, чуть позже...). Но товарищ Щ. ни к селу ни к городу развел демократию.
— Товарищи! — объявил он. — Предлагаю выступить по списку со своими личными замечаниями... Есть такая необходимость — выступить по списку с личными замечаниями и оценками! Будут желающие?
Если была, появилась такая необходимость, то и желающие, конечно, нашлись, они стали подниматься один за другим на трибуну, стали говорить о списке как о самом совершенном творении природы, совершенном, но, должно быть, хрупком, так как притронуться к нему, что-то в нем изменить ни в коем случае нельзя, невозможно.
Тем не менее для Бориса Борисовича вдруг возникло какое-то время, в течение которого он мог что-то предпринять, как-то бороться против вопиющей по отношению к нему и унизительной несправедливости. Он действительно должен был что-то сделать, по здравому смыслу или вопреки ему, но — сделать.
И Борис Борисович вырвал из делегатского блокнота листок, написал на нем несколько строк, сложил вчетверо, сверху еще написал: «Президиум. Товарищу Щ-у» и передал записочку...
Он передал ее Крупчаткину:
— Будь добр, Владимир Семенович!
Ну вот...
«Ну вот, ну вот, ну вот», — шептал Борис Борисович, видя, как его записочка, словно птичка, перепархивает из рук в руки, из ряда в ряд в направлении президиума.
Он даже прислушался: не издает ли она какие-нибудь звуки, не чирикает ли, перепархивая?
Нет, она молча летела в президиум.
«Как бабочка на костер, — и еще подумал Борис Борисович. — Вот сейчас она вспорхнет в президиум, товарищ Щ. возьмет ее в правую руку, и тут она — сгорит... Как бабочка в костре сгорит...» Но и другая мелькнула, совсем уже несообразная мысль: а что, если она в президиуме взорвется? Как бомба? Надо бежать, предупредить... Надо кричать отсюда, из двадцать второго ряда, что он все это сделал нечаянно. Он не хотел сделать ничего плохого, он просто не подумал о всех возможных последствиях!
Но было уже поздно. Товарищ Щ. уже держал записочку в руках. В обеих руках почему-то держал, такую крохотную... И читал... и перечитывал. Потом посмотрел в зал... Сказал что-то своему соседу справа... Конечно, он сказал, чтобы тот вел обсуждение списка, ему надо отойти на минуту. И он встал, и отошел... Конечно, он сейчас будет звонить по вертушке...