Так вот, этот самый Чжан и сообщил мне о кредите. Сколько раз я стоял на пороге полного краха, а все-таки я никогда не разорялся до последнего фыня, так, чтобы дальше уже нельзя было вести никакого дела. Имеет, должно быть, значение коммерческий дух фамилии и, прежде всего, старого Ляна — торговца шелком!
«Хорошо! — подумал я.— Должно быть, я остался жив, и, должно быть, при новой власти тоже можно вести коммерцию. Это хоть и красные, но все-таки не американцы, которые в сорок шестом году в Шанхае каждый день пускали по миру сотню-другую коммерсантов!»
Правда, новая власть назначила моей фабрике твердые производственные задания, правда, я должен был сдавать продукцию по определенной цене определенному предприятию. Подумать — так какая же это коммерция? Это вовсе не коммерция, а черная работа!
Но зато были и преимущества. Теперь у меня всегда был обеспечен сбыт, и я не боялся ничьей конкуренции. И я сделал такой коммерческий вывод: раз обеспечен сбыт, зачем стараться ради качества продукции? Я стал экономить сырье, на сэкономленном сырье я выпускал продукцию высшего качества, и вот уже ее-то и сбывал туда, где мне больше платили. Вот это была настоящая коммерция, и она снова открывала передо мной широкие перспективы.
Но тут я не подумал о том, что все коммерсанты подумали так же, как я, все поступили таким же образом. А это привело к тому, что власти объявили борьбу с пятью злами. Ну, если уж не все пять — то четыре зла, безусловно, относились прямо ко мне.
Подкуп государственных служащих? Было такое, не то чтобы зло, а скорее — добро. Почему бы нужному человеку и не отпустить кое-что с фабрики, почему не угостить его в ресторане доброй пекинской уткой или, по старой привычке, серебряными ушками?
Уклонение от уплаты налогов? Но ведь налоговые инспекторы — тоже нужные люди? Так что эти два зла я бы лично счел за одно.
Хищение государственных средств и недоброкачественное выполнение правительственных заказов? Об этом тоже нет необходимости долго говорить...
Единственно, к чему я был непричастен,— это к хищению экономической информации. На моей фабрике не было ничего секретного, и увы! — никто не заплатил бы мне ни одного юаня за все бухгалтерские книги моей фабрики!
И вот идет собрание за собранием, рабочие критикуют меня, а больше всех — меня критикует Чжан, так что я уже начал сомневаться: прав ли я был, что не отдал его в свое время в руки полиции?
Днем этот Чжан ругает меня, а вечером приходит ко мне домой, протягивает свои длинные ноги под столом и начинает меня убеждать, что нельзя оставаться прежним коммерсантом, а надо соблюдать интересы государства, что если меня критикуют, так это для моей же пользы, и вообще-то со мной обходятся еще довольно мягко — могло быть и хуже.
Это я знаю — в каких бы я переделках ни был, всегда могло быть еще хуже. И вообще — разве я спорил с Чжаном? Нет, не спорил. Я во всем с ним соглашался. Разве станешь спорить против того, что нитки будут крепче, если они будут толще, а толще они будут, если из одного и того же количества хлопка будет соткана сто, а не сто пятьдесят катушек? А какие я должен был сделать из этого выводы? Как коммерсант? Что вы думаете — это очень просто и приятно быть носителем, если не всех пяти, так по крайней мере четырех зол? Это уже не коммерсант, если про него никто не боится сказать, что он — носитель зол. Коммерция — дело благородное, а главное — деликатное.
И я сделал такой вывод: пока не поздно, нужно закрыть фабрику.
Почему в свое время я приобрел капитал через посредничество между Сычуанью и Шанхаем? Потому что я вовремя кончил с деятельностью посредника. Почему я сохранил кое-какое состояние после того, как разорились покупатели серебряных ушек? Потому что вовремя прекратил торговлю, не дожидаясь, пока меня самого продадут с торгов.
И вот теперь я затянул выплату рабочим зарплаты на два месяца, а потом объявил себя банкротом. «С рабочими я расплачусь на те средства, которые получу от ликвидации фабрики», — сказал я.
День, когда фабрика должна была прекратить работу, выдался холодный — снег падал и не таял. Немного позже, к десяти утра, я приезжаю на фабрику, чтобы вместе с моим бухгалтером оформить последние документы.
Вхожу во двор и слышу — гудят все станки и рабочие катят тележки из цеха в цех. Странно... Поднимаюсь к себе наверх, вижу — в упаковочной тоже каждый занят своим делом, и готовой продукции ничуть не меньше, чем всегда. Тоже странно... Спрашиваю бухгалтера: «Почему фабрика работает, если она закрыта?» Бухгалтер отвечает, что об этом знает профсоюз. Прошу, чтобы ко мне пришел этот самый профсоюз, то есть все тот же длинный Чжан. Чжан приходит, я спрашиваю: «Почему фабрика работает, если она закрыта?» Чжан отвечает, что так решили рабочие. «Хорошо,— говорю я,— очень хорошо решили рабочие. Но решили они или нет — кто им будет платить за их работу?» — «Никто», — отвечает Чжан. И мы смотрим друг на друга: он — на меня, а я — на него. Наконец я спрашиваю: «То есть, как же это так?» — «А вот так, — отвечает Чжан, — рабочие не хотят, чтобы фабрика закрылась, они не хотят остаться без работы, и они еще на месяц отказываются от зарплаты, чтобы спасти фабрику...» Я попросил его повторить эти слова, он повторил. «Ну, что же, — говорю я,— я человек пожилой. Коммерсант. Нельзя ли получить от профсоюза расписку в том, что рабочие действительно отказываются от зарплаты?» — «Отчего же,— говорит Чжан, — конечно, можно. Вы напишите сами такую расписку,— говорит он,— вы грамотный человек, знаете, как оформляются документы, вот и напишите. А мы подпишемся». Я сажусь писать документ, а Чжан еще говорит мне: «Вот что, у профсоюзного комитета есть две тысячи юаней. Это — дополнительное рабочее пособие на рис. Вчера мы взяли это пособие в банке и роздали многосемейным рабочим. Но сегодня к вечеру мы соберем эти деньги и отдадим их вам. Сырье кончается, а фабрике нужно перебиться всего несколько дней, пока не будет реализована продукция. Приобретите на эти деньги сырье».— «Ну что же, — говорю я,— хорошо! Вы дадите мне расписку в том, что будете работать бесплатно, а я напишу вам расписку в том, что взял у вас в долг две тысячи юаней. Все это мы оформим самым честным порядком». Я стал писать расписку на две тысячи юаней, как вдруг Чжан снова говорит мне: «Пожалуй, не надо нам никакой расписки. Даже определенно — не надо... — «Хорошо! — сказал я. — Не надо, так не надо...» Еще посидел в кабинете, походил по цехам, посмотрел, как они там собирают эти две тысячи юаней, а потом сказал, что мне сильно нездоровится, и уехал домой.