Наконец Ганс приехал.
Чаша сенаратора блестит, словно зеркало. Сепаратор не очень тяжел, плавно идет, звук ровный, с едва заметным присвистом. За час-два можно пропустить реку молока.
— Удачная покупка, дорогой Ганс! Кофе уже остыл, обожди минутку!
Вскоре они садятся за стол, Элиза наливает Гансу кофе, расспрашивает его о ценах на мясо и на хлеб. Но больше всего ее радует хорошая цена на масло.
Ганс устал, может быть, больше, чем следует, выпил пива.
— Из двадцати литров молока — килограмм масла, — считает Элиза.— Обрат пойдет на сыр. Вчера удой составил двести восемьдесят шесть литров. Значит — четырнадцать килограммов масла. Через пять-шесть дней можно ехать с маслом в город. Ганс, ты не слушаешь? Нет, ты только подумай, как вовремя мы приобрели новый сепаратор!
А в городе Иван встретил земляка.
— Дру́жка! — воскликнул земляк, оборванный, бородатый пленный, он рыл на городской улице около магазина канаву.— Дружка! Слыхал? Ну,— он оглянулся во сторонам, — давай на пару, связчиками, убежим? Нас трое работало — двое уже сиганули! Ты какой губернии? Может, по пути!
Иван поставил ящик с сепаратором в коляску, смахнул пот.
— Хозяйством обзавелся! Бабой!
— То-то... Обличье ровно наше, а одежда — немецкого образца. Тогда прощай! — Он снова принялся долбить мерзлую землю. — Может, передать что в России — я ныне вечером потикаю! Один так один! Боюсь, землю-то без меня разделят дома!
— Какую землю?
— Господь-бог! В России-то — революция!
— Не знаю!
— И землю мужики промеж себя делят дочиста — и помещичью, и монастырскую — не знаешь?
— Не знаю...
— И воевать больше Россия не будет!
— Не знаю...
— Читай, дружка! Читай! Я думал, ты все знаешь! Грамотный?.. Вот тебе газетка. Ихняя, немецкая, а понятно!
— Так вот, Ганс... марок за килограмм масла... Ничуть не меньше? — снова доносится голос Элизы.
Он согласен:
— Нет, не меньше!..
Земля!.. Не эта — чужая, болотистая, а своя домашняя, сейчас она под снегом, а весной? Пахать ее, ворочать ее, жить на ней, на своей! Кто же у них на деревне заправляет дележом? А может, так: кто захватит? Но этого никак не может быть. Делить надо по едокам! Если Анисья ушла в прислуги, в город, ее могут не наделить! Если мужики в губернии свою власть сладили — всем им надо быть в сборе... Всем!
Ивану не хватает немецких слов. Но теперь он не заботится о том, поймет ли его его Элиза или нет.
— Пойдешь бывало с плугом до межи... Дальше владения Аркадия Николаевича Зюзина... Уездная голова, дворянин! Вожжами шевельнешь, а Пташка-то и станет — рад отдохнуть! А поворачивать-то надо. Повернешь его — Пташку-то — да кнутом и вытянешь. Шкура рыжая, а полосу белую долго на шкуре видать... Потом он, Пташка, до межи еще не дойдет, а норовит уж назад... а ему опять, еще опять!.. А теперь до самых зюзинских построек — паши!
— Что с тобой, Ганс?
— Убегу я, Элиза. Не могу я болыше здесь!
У Элизы дергаются губы:
— Ты, значит, меня обманывал? Обманывал?! Я знаю! Ты хочешь к своей, к русской женщине! А меня ты обманул! Чтобы тебе легче жилось в плену! И своей женщине ты в России не скажешь, что жил со мной! Везде и все делается одинаково! Я думала, что ты немножко не такой, как все!
Элиза сейчас очень похожа на своего отца.
Слышно — воет ветер. Это не метель, какая бывает в России: метель то притихнет, то рванет, собравшись с силами, и засвистит тогда и завоет, хватая за сердце. Это ветер с моря. Нет в нем ни силы, ни ярости, ни порыва. Одна тоска. Скучный ветер.
— Лизанька! Зря говоришь! О чем говоришь?
Он подходит к ней, хочет обнять.
— Уходи, уходи! — говорит она.— Пусть надо мной все смеются, — меня обманул русский пленный! Пожился на мои средства — и ушел! Стыдно! — Она удивленно поднимает брови: — А тебе? Разве тебе может быть стыдно?
Все-таки он ее обнимает.
— Ах, Ганс! — говорит Элиза, съежившись в комок.— Зачем я послала тебя в город? Ты ничего бы не знал, и мы бы жили по-прежнему. Надо было поехать самой! И ничего бы этого не было! Ганс! Ты не уйдешь, Ганс? У нас с тобой такое хозяйство! Мы можем так хорошо жить! Я тебя обидела, Ганс?! — Теперь она стоит, склонившись над ним, смотрит ему в глаза. — Ведь я снова не останусь одна? Ведь тебе жаль меня, Ганс?
Иван гладит ее.
— То-то вот... Пойдем-ка установим машину! — радуется Элиза.
Вместе они прилаживали к столу сепаратор. Когда уже все было готово, они любуются машиной, смеются, и вдруг неожиданно Иван говорит ей:
— Верно, Лизавета. Жизнь мы с тобой устроили добрую. И жаль мне тебя, сильно жаль, а только — убегу я.
Молча надела Элиза на машину белоснежный чехол. Посмотрела на Ивана, точно так, как смотрела когда-то на Иоганна — поверх головы.