Глядя в потолок, Иван рассказал, что жил на ферме и стал хозяином. При женщине, которую звали Элизой.
— Что же, она прогнала тебя в конце концов? — спросил Кох.— А ты, прежде чем убраться, прихватил деньги?
— Она плакала и не отпускала. Мне ее жаль!
— Зачем же ты ушел тогда?
— Домой. Там революция...
— Ну и что же? Революция — разве это хорошо?
— Я должен быть там! Со своими!
Кох был удивлен. Его сухое длинное лицо вытянулось еще больше. Потом он решил, что понял все, и усмехнулся.
— Это — болван! — сказал он и закурил.
Ивану безразлично, что говорит о нем сухопарый немец. Иван бросил хозяйство — молочных коров, могучих лошадей-першеронов, амбар с зерном, построенный своими руками, оставил красивую Элизу и теперь должен идти только домой, даже если бы еще десять раз пришлось входить в ледяную воду, бежать от этих двух немцев или убить их.
Швабе сидел, прислонившись к печке, как сидят солдаты всех стран мира: с винтовкой между колен.
— Отпустим пленного,— сказал Швабе.
— Вы знаете, что говорите? Это может не пройти вам даром, Швабе!
— Отпустим! — снова повторил солдат.
— Прекратить разговоры!
Иван слушал молча — можно испортить дело, если просить самому.
Немцы молчали. Но рядовой все еще не считал разговор законченным — это было видно по тому, как он смотрел на Коха — пристально, не спуская глаз.
Иван ждал чего-то от этого молчания. Терпеливо ждал.
И солдат снова поднялся. И подошел к Коху...
— Кох,— сказал Швабе.— Будьте добры...
— Я говорю — нет!
— Будьте добры — дайте спичку!
— Извините! Пожалуйста!
Швабе закурил.
— Вам, Кох, вероятно, не хочется, чтобы я когда-нибудь вспомнил о последних минутах капитана Гербера?
— При чем тут Гербер? Что вы хотите сказать?
— Я отпущу пленного. На моей совести будет преступление. Если я когда-нибудь вспомню о капитане, вы вспомните об этом русском. Нам обоим будет выгодно молчать. Одевайся, солдат!
И они вдвоем вышли в двери — Швабе вперед, Иван — за ним. Иван бросился к Швабе.
Тот сказал:
— Скорее через мост!
Стремглав Иван перебежал по скрипящему настилу. Он на русской стороне! Дома!
Еще не ушел с небосклона месяц, а утро уже наступало, чуть заметно розовело.
Швабе прислушался: по другому берегу бежал русский, снег хрустел под его ногами, он кричал:
— Домой! Домой! Домой!
Голубоглазый мальчик в селении Икервар
Мой друг, поэт Пёте Дьёрдь, главный редактор журнала «Элетюнк» («Наша жизнь»), который издается в городе Сомбатхей, область Ваш, Венгрия, сказал мне:
— Поедем, Сергей, к крестьянам... Поедем в гости к поэту-крестьянину, к Табори Отто, он хороший поэт. И друзья у него хорошие. Нам будет интересно с ними.
А дождь в тот день был проливной. Я ехал в машине и думал: «Хорошо, что в машине! А если бы под открытым небом?!»
Тут машина остановилась, и женщина, которая указывала нам дорогу, вышла под этот дождь и сказала:
— Дальше проезжей дороги нет. — И, накинув на голову целлофановый мешок, быстро-быстро пошла по траве. Довольно высокая была трава, почти по колено.
Мы шли за ней, долго шли, иногда в траве и тропки нельзя было различить, я боялся поднять глаза на свою переводчицу Розу, женщину очень строгую, маленькую и элегантную, страшно было подумать — что происходит сейчас с ее туфлями? И с платьем? И с прической? И с самочувствием? Она и ехать-то никак не хотела, спрашивала: может, без нее сумеем обойтись?
Зонтиков у нас не было... Мы шли под гору, в гору, под гору, миновали один за другим виноградники и жилые постройки, обращенные к нам глухими, без окон, стенами, я гадал: «Наверное, нам вот в этот дом?», но дома были все не эти, все не эти...
Наконец под крышей одного дома я увидел людей — нас ждали. Дом был недостроен — пестрые кирпичные стены, крылечко без перил — это показалось мне добрым признаком: хозяева недостроенных домов, по моим давним наблюдениям, отличаются особенным гостеприимством и непосредственностью: «Вот вам четыре стены, потолок, может быть, даже пол. Все остальное восполнится беседой и нехитрым застольем!»
Пол в доме был и стол, дощатый, с закусками и с бутылками виноградного вина — был, а еще была действующая электрическая печь, над которой наша проводница Гач Каталина и принялась просушивать все, что только можно снять с гостей. Что снять было нельзя, в том мы и остались на первое время. Кроме того, на этой чудесной печи предусмотрительно был нагрет кирпич, его: тотчас завернули в тряпицу и положили под ноги Розе, чтобы Роза согрелась окончательно.