Анюта Глеб подняла огромную пятерню над своей лохматой головой и громко сказала:
— Гоните их, Ирина Викторовна, гоните, жлобов! Что они задаром глаза-то пялят, хоть бы конфет, что ли, принесли в отдел!
И Нюрок тоже принимала к собственному сердцу весь этот реагаж, в конце концов сжала в кулачки свои тонкие, прямо-таки детские ладошки и, оттопырив большой палец на левой, а потом и на правой руке, показала и тот и другой Ирине Викторовне.
Так или иначе, а Ирина Викторовна прошла в НИИ-9 на «ура», в тот же день почти что привыкла к своему новому рисунку и, кажется, установила с ним вполне приемлемые отношения. Весь эпизод не сразу, но становился тем, чем он был на самом деле — эпизодом.
Когда-то у Ирины Викторовны была прическа не прическа — лирический беспорядок на голове; теперь ее небольшие, аккуратные уши розовели на виду, лицо и голова в целом потеряли округлость, приподнялись, да и вся-то она сделалась повыше, постройнее.
Цвет волос у нее был каштановый, неопределенный, но как раз эту неопределенность Сонечка Золотая Ручка углубила — по каштановому легло несколько едва заметных сизых полосок цвета голубиного крыла.
И брови стали у нее повыше, потоньше, и они шире стали открывать глаза.
А на глаза Ирина Викторовна как-никак, а надеялась всегда.
Наверное — не зря; все говорили, что совсем-совсем не зря, только Ирина Викторовна до сих пор этому не то чтобы не верила, а верила не совсем: мало ли что серо-голубые и большие, задумчивые, что выразительные? Глаза — это такой предмет, в котором каждый видит то, что хочет. Техник Мишель-Анатоль, например, утверждает, что более злых глаз он ни у кого никогда не видывал, — так ему и надо!
Далее, от прически и глаз, модернизм распространился на два новых платья: открытое, беж — дело испытанное и в цвете, и в фасоне, и цвета бордо, под окраску одного «Москвича».
От платьев — к туфлям, причем одни — надо же, опять бордо! — были тридцать шестого размера и подошли, в то время как обычно подходил только тридцать седьмой — по современной классификации двадцать четвертый размер. От туфель потянулось ко всей фигуре... Ну, конечно, Ирина Викторовна — это не птичка Нюрок, но и ей тоже пока что никакой диеты не требуется, а это уже говорит само за себя и о многом. Нет худа без добра: в молодости она часто прихварывала, а должно быть, тогда-то и были заложены ее формы. Хворь прошла, формы — остались!
Еще к истории вопроса: года три тому назад Ирина Викторовна вдруг забоялась пополнеть и перешла на довольно строгую диету. А потом взяла да и махнула: будь что будет! И ведь правильно сделала, что махнула, — питаться стала нормально, как все люди, и выглядеть стала лучше, глаже, все те кости, которые из нее столько лет торчали, перестали торчать. Никандров, должно быть, потому, что любил подчеркивать свое крестьянское происхождение, говорил об этом так: «Хорошо! И вполне даже справно...»
И то, что предстояло, — одна неделя и два дня ожиданий — то и было: и неделя была, и два дня были. И часы, и минуты...
Но только все они оказались уже не тем, чем должны были быть, оказались не столько ожиданием, сколько — сомнением...
Как-то уж очень круто, кажется, ни с того ни с сего и вдруг переменились все мысли, и вместо того чтобы и дальше думать о себе, о своем новом рисунке, о том, как этот рисунок понравится Василию Никандровичу, Ирина Викторовна стала у кого-то, неизвестно у кого, спрашивать снова и снова:
— А что за человек этот Никандров? Какой это человек?
Он — «лапа», высокий, плечистый, с одним-единственным мазком седины на голове, в коричневых, пожалуй, рыжеватых, волосах, он — толковый, он — человек твердых правил, и еще многое можно сказать и вспомнить о том, какой он, потому что личность известная в НИИ-9 и в других смежных НИИ и в КБ тоже известная...
Ирина Викторовна была уверена, что Никандров никого не обманывает: каким его знают и в разных НИИ, и в КБ — такой он и есть на самом деле, но она-то, она сама, не КБ, не НИИ и должна знать о нем что-то, чего не знают все, чего не знает никто!
Она, как могла, с трудом, восстанавливала его в своей памяти. Нет, нет — она все еще не знает его.
Конечно, какой-то своей стороной, очень интимной, деликатной и даже застенчивой, он открылся ей, но открылся ровно настолько, насколько ему невозможно было в таких обстоятельствах не открыться. Дальше же этого, этого минимума, он ни разу не перешагнул. И, может быть, все, что было, — было только ее поражением, и ничем больше? Он-то ее завоевал, это легко было сделать, а она его?
Что за человек?