Ему от его нераскрытости, должно быть, хорошо, это его НЗ — неприкосновенный запас, никому не выговоренный вслух, ни на кого не израсходованный, это его сила и достоинство, которое, вполне может быть, и влюбило ее в него. Но от этого ей ничуть не легче. У нее-то этого НЗ нет и не было, — наоборот, она всегда расходовала сил и жизни больше, чем их у нее было, объясняла себе больше, чем умела объяснить.
Он же на ее трудные вопросы мог ответить никак:
«Это — трудно. И вообще — что-то надо делать со своими понятиями... Искать новые, возвращаться к старым... Что-то надо с ними делать...»
Что за человек?
Когда они бывали рядом, ей от такого ответа было даже хорошо: вот человек — чувствовала она — неизрасходованный, с какой-то личной сверхзадачей, еще не сложившейся, но зреющей. С какой-то загадкой самого себя, которую ему предстоит решить, а ей предстоит быть причастной к этому решению. Предстоит его благодарность за такую причастность.
Но что же она все-таки любит — человека или его задачу и загадку? Человека или только ту его часть, которую он подставляет для ее любви?
Ведь пока человек не весь — он все еще играет. А ведь игр не бывает без игрушек. А игрушки почти всегда бывают дареные, они как будто сами сваливаются с неба, сами навязываются для игры, сами преследуют того, кому хотят отдаться. Сами с нетерпением ждут, когда же за ними протянут руку!
«Ладно-ладно! — срочно искала Ирина Викторовна вместо этой какую-нибудь другую логику: — Все это — природа, природа мужчины, и больше ничего... Если бы мужчины уходили в любовь с головой, они не изобрели бы двигатели, водные и космические корабли, гильотины, таблицы логарифмов, аборты, «Преступление и наказание», еще многое другое. И как раз эта неизрасходованность в любви, этот их НЗ, и привлекает к ним женщин. Поэтому же они и любить могут сразу нескольких женщин: одну — за одни качества, другую — за другие, третью — ради искусства любви».
«Вот дрянь так дрянь! — упрекала себя затем Ирина Викторовна по ходу еще какой-то, уже третьей логики — тебе нужна не сама любовь, а понятия о ней, ты — порочное поветрие двадцатого века! Игра ума, опять иг-ра! Упрекая игру, ты сама не можешь от нее отделаться! Тем более нелепо, что все это пришло к тебе в возрасте 45—n, и никакая прическа тебе уже не поможет!»
«Ну и что? Нынче я гораздо моложе, чем тогда, когда была молодой, когда ехала к Мансурову далеко-далеко на Восток, на Курилы... Если бы мне пришлось ехать сейчас, уехала бы не на Курилы, а еще дальше, бог знает куда! В Южную Америку — точно!»
«Моложе во всем, кроме вот этих рассуждений... Кроме того, что нынче тебе обязательно нужно знать — какого человека ты любишь? В молодости об этом не спрашивают!»
Только однажды она решилась спросить его в сумраке тетушкиной квартиры:
— Ты — опытный человек?
— Приготовишка...
— Не надо! Не надо скромничать!
— Ты не дослушала: приготовишка-теоретик... Начитанный и не по годам развитый!
«Вместе с тем, — убеждала она себя, — вот так, время от времени вспоминая то одни, то другие слова Никандрова — вместе с тем Никандров никогда не скажет: «Знаешь, все, что произошло, — произошло только по причине моей неопытности и мальчишества! Не буду больше!» Он все возьмет на себя! Он не такой, как все мужчины-мальчики, надоевшие женщинам во всем мире! От которых зла больше, чем от умельцев! Которые повелись с тех пор, как мужчины стали ходить в туфлях, а женщины — в сапожках!»
Шло время — неделя и два дня, а между делом, между делом своей любви, Ирина Викторовна работала в НИИ-9, моталась по знакомым в поисках надежных и недорогих репетиторов для Аркашки, который завалил физику, математику и русский язык, причем ни одним из этих предметов заниматься так и не хотел, а хотел играть в школьном оркестре или на саксофоне, или на ударных инструментах, хлопотала о путевке в санаторий с кардиологическим уклоном для Мансурова-Курильского, ездила в райсобес по поводу пенсии Евгении Семеновны и еще многим другим приходилось ей заниматься между делом. Например, исполнять за Аркашку нехитрые чертежики, поскольку черчение он тоже завалил, только не официально, а с условием, что представит работы осенью.
В течение все той же недели и двух дней вдруг появилась у Ирины Викторовны и еще одна, тоже, можно сказать, семейная слабость: она стала побаиваться вещей в собственном доме.
Однажды она догадалась, что дом теперь для нее уже не столько дом, сколько театр, в котором она должна играть роль самой себя прежней, существующей так, как будто бы не «произошло все», как будто бы не произошло ничего.
Ну, что же — в этом довольно легко было убедить и мужа, и сына, и свекровь, потому что, вольно или невольно, там, где появляется один актер, тем более — ведущий, все остальные тоже становятся актерами, даже не подозревая этого, потому что для людей всегда имеет значение вид главного и ведущего актера — его голос, выражение глаз или вот новый рисунок его лица. Ведущий — ведет, а все остальные с удовольствием подыгрывают ему.