Обычно бывает не так, обычно в природе имеет место какой-либо факт, но открыть его трудно, потому что он, этот факт, недостаточно подает о себе признаков. У Мансурова фактов почти не было — ни факта его знаний, ни факта его организаторских способностей, ни факта семейной мудрости, но признаки всего этого, причем очевидные и даже непререкаемые, — никогда его не покидали.
Наверное, Леонид Мартынов сказал бы об этом так:
Андрей Вознесенский пошел бы дальше и не менее чем на десять строк разрифмовал семь слов и три знака препинания:
И это бы интересно. Потому что Вознесенский это умеет.
Но Ирине Викторовне это интересно не было. И она — не умела. И когда вокруг говорили: «Мансуров-то? Он ведь со временем...» — ей было очень неловко, стыдно было.
В свое время Мансуров и сам понял, что неловко, и завел такую песню — вот, дескать, неудачный брак. Другой брак, и я был бы другим!
Последовала размолвка, которую затем никогда загладить уже не удалось, несмотря на все старания Евгении Семеновны, сразу же и безоговорочно принявшей сторону Ирочки. Мансуров скоро одумался и больше никогда к своей песне не возвращался. Но все равно она была спета и вот сыграла, вероятно, даже более роковую роль, чем крах всех надежд Мансурова. Мотивы до сих пор начинали звучать в ушах Ирины Викторовны — стоило только возникнуть соответствующим обстоятельствам.
И хотя песни не стало, кончилась, но и семьи в начальном ее виде не стало тоже, вместо семьи была теперь домашняя работа.
Не в том дело, что домашние обязанности тяготили Ирину Викторовну, и не в том, что этих обязанностей, несмотря на помощь свекрови, не то что с каждым годом, а с каждым днем становилось почему-то все больше и больше, а в том, что из обязанностей начисто исключалась их домашность, семейность, благодарность и обычное уважение, которые должны следовать за любой добросовестно и от души выполненной обязанностью.
Ты делаешь с энтузиазмом, хлопочешь, а тебя вызывают в кабинет и дают задание-наряд на следующий день: пойти туда-то, вот это отнести в химчистку, это выгладить — насчет костюмов и галстуков Курильский большой аккуратист, а вот это — в библиотеку, за это срочно заплатить, это — пришить, это — укоротить, то — вообще убрать с глаз долой, чтобы больше на глава не попадалось и не раздражало. Все — обязательно не позже завтрашнего дня, на обратном пути с работы «выбрать время», но — это очень-очень важно, и потому подтверждается еще и еще раз — не позже; чем завтра!
А если не успела? Бывает же — не успеваешь?!
Тогда святое недоумение: так ведь я же тебя просил?!
И это при всем том, что в отношении самого Мансурова как такового — последнее слово было за ней, а не за ним: ехать ли ему на курорт или не ехать, а если ехать — то когда; надевать тот или этот костюм на официальный прием; идти к врачу или не ходить; часто даже — принимать ему на работе это решение или другое — в конце-то концов обо всем должна была сказать она...
Она и говорила, а если потом получалось неладно — на курорте была плохая погода и кормили неважно или он сходил раза три к врачу и все напрасно, выяснилось, что и не надо было ходить, — тут уж, разумеется, других виновников не было — только она.
Ну, чем не работа?! Причем — казенная, казеннее, чем в НИИ-9, чем на любом другом «производстве»!
Однако на этом «производство» не кончалось, этими ценными указаниями главного руководителя.
Помимо указательных, Мансуров как-то незаметно-незаметно, а присвоил себе еще и запретительные функции: этого не покупать, туда не ездить, таких-то в гости не приглашать, у таких-то в гостях не бывать... Почему?
Потому что — нельзя!
Опять-таки это произошло, разумеется, не без участия ее самой — когда-то ей даже нравилось подчиняться мужу — он ведь мужчина, знает, что делает. Далеко не сразу выяснилось, что делать-то он делает, а что — не знает. И знать не хочет. Ему даже казалось, что если он перестанет запрещать — завтра же все рухнет, полетит в тартарары, вся семья погибнет, разве только он один и останется в целости и сохранности, так что он вовсе и не о себе заботится, запрещая, а о других.
Так он думал, Мансуров, но почему-то его «нельзя» оставалось непререкаемым только для жены, Аркашка, тот и в ус не дул, Евгения Семеновна сердилась и — были случаи — топала на сына ногами, а вот Ирина Викторовна должна была и в ус дуть, и ногами топать не могла — иначе что же в самом-то деле будет с семьей?!