Ирина Викторовна убеждала Мансурова, объясняла ему: чтобы запрещать, не надо ничего — ни ума, ни знаний, ни трудолюбия, ни изобретательности, ни инициативы, ни доброжелательства, ну как есть ничего, потому-то в жизни и встречается так много запретителей, — до Мансурова не доходило или доходило как-то наоборот: «Ты в чем же это меня подозреваешь?» А она действительно подозревала, что, заняв свою роль запретителя, он свел все семейные и супружеские отношения к тому минимуму, за которым их уже вообще нет, что сделал свой дом некоторым «производством», а сам оказался в послужном списке своей жены: «Под руководством кого вы когда-либо работали?» «Работала под руководством такого-то, такого-то и такого-то», а в числе таких-то и Мансуров Николай Осипович, руководитель скорее из глупых, чем из умных, но ей-то пришлось потрафлять и делать за него то, чего он сам, руководитель, делать не умеет, и находить с ним, хотя и несколько своеобразный, а в общем-то все равно служебный язык.
Больше того, с некоторых пор Мансуров потерял для нее свой собственный облик, а стал незначительной частью того мужского коллективного и производственного портрета, того замкнутого круга мужчин, который так или иначе сложился в том же НИИ-9.
Ирина Викторовна не знала — существует ли такой круг в сознании каждой женщины, но для нее он существовал. Он не был ни всеобъемлющим, ни художественно-обобщенным, она ведь тоже не была ни социологом, ни художником, не выбирала и не создавала круг, а только много-много лет работала в НИИ-9, и какой коллектив это учреждение ей представило, таким он для нее и был.
Даже описание его, этого мужеского коллективного круга, все-таки удобнее было начать не с Мансурова, а в порядке бюрократическом — от мужчин старших к мужчинам младшим по должности, тем более что тон такому порядку задавал директор института Строковский, действительно соответствуя фигуре № 1.
Строковский Андрей Леонтьевич возглавлял институт много лет, с каждым годом сокращая число своих присутственных дней в подчиненном ему учреждении, так что теперь это число едва ли достигало сорока — пятидесяти за все двенадцать месяцев года.
Все остальное время он проводит в заграничных и отечественных командировках, в международных и ведомственных симпозиумах и конференциях, в министерствах, комитетах, комиссиях, экспертизах и на курортах.
Когда-то это был настолько оригинальный конструктор и ученый, что и сейчас еще каждое его появление в институте, благодаря этому «старому жиру», сопровождается каким-нибудь интересным предложением или замечанием, которое он к тому же излагает с эффектом.
Можно даже сказать, что в институте Строковского любят, но только недоверчивой любовью: он сделает тебе замечание правильно, умно и даже отечески любовно, а вот какие будут выводы — этого никто не знает, кажется, даже он сам не знает... Проходит год — он вспомнил все и понизил тебя в должности либо с повышением переправляет в другой институт.
Он актер, и немало, но где он актер, а где нет — тоже не знает сам, позабыл когда-то, да и так и не вспомнил; он демократ — в командировку может поехать и не в мягком вагоне, может выпить с подчиненным водочки, в то же время он недоступен, и никто не узнает от него ничего такого, о чем, по его мнению, должен знать только он.
Строковского можно завтра снять за развал работы и очковтирательство, поступая в соответствии с его же собственными словами: «Совершенно неважно, что вы делаете, уважаемый товарищ! Важно то, как вы об этом деле написали!», и тоже в соответствии с его словами можно наградить и высоко поднять: «Скажите, пожалуйста, что для нас мировые стандарты? Ровным счетом ничего! Стандарт, хотя бы и мировой, — всегда нелепое ограничение!»
О начальстве, которое выше его, Строковский никогда не говорит иначе как «умница». И тот умница, и другой, и третий, и десятый, но все дело в том, с какой интонацией это слово произносится, какими жестами сопровождается.
Отдел информации и библиографии Строковский поддерживает и лелеет: «Не так важно делать самим, как важно знать, что делают другие!», «Вообще все исследовательские институты надо поделить на две равные части: первая часть — техническая информация, вторая — все остальные отделы»; а что касается Ирины Викторовны, так к ней у него было персональное отношение: «Отдел информации и библиографии — мое детище и он должен быть самым красивым. Пока его возглавляет Мансурова — у меня нет на этот счет никаких опасений».
И пойти в кабинет к Строковскому — это всегда для нее значило пойти не только на деловой и дельный разговор, но и на какое-то пикирование, даже на злословие. В чем Строковский, безусловно, был мастером — это в умении сочетать дело с шуткой, серьезное с несерьезным и даже с легкомысленным. И в этом надо было шагать с ним в ногу, особенно женщинам, особенно Ирине Викторовне, если уж однажды он признал за ней такого рода способности. Вообще Строковский, общаясь с людьми, как будто только и делает, что испытывает их на сообразительность, на остроумие, на приверженность к своему делу и даже — на элементарную порядочность, хотя вот этого ему не надо было бы делать. Однажды, давно уже, Ирина Викторовна дала ему понять, что вот этого — не надо, что испытывать и тем самым подвергать сомнению порядочность собеседника, особенно своего подчиненного — недостойно умного человека, и Строковский с тех пор ни-ни, ни разу себе этого с ней не позволил. А вот головоломочки на юмор и на другие качества ума он ей задавал, потом поглядывал: как-то она отреагирует, поймет — не поймет? Она понимала, ей было даже интересно, она знала, что у нее в это время краснеют щеки и вся она становится тоже интереснее. Однако всякий раз после разговора с начальником к ней приходило ощущение какой-то холодности. Было интересно, увлекательно, а прошло время — и ничего-то от этой увлекательности не осталось.