Строковскому было только-только за пятьдесят.
Ну, а дальше кто? Дальше, положим, — Иван Иванович Поляшко. Вот уже полная противоположность Строковскому: тяжелодум, упрямец, говорит и слушает сам себя — не сказал ли чего-нибудь лишнего? Если не сказал, значит, он сам перед собой — большой умник и молодец, тем более умник и молодец перед всем остальным человечеством. Знать Поляшко ничего не знает и не хочет знать, причем правильно делает, потому что подкреплять себя знаниями ему уже поздно. Учится он совсем не знанию, а произношению общих слов и фраз таким образом, чтобы они «звучали» и даже оказывались к месту. В этом он преуспел, да еще в требовательности к подчиненным, а больше — ни в чем. Вопрос, почему Строковский держит Поляшко в институте, да еще на первых ролях, никогда не сходил с повестки дня кулуарных разговоров. Говорили, что Поляшко был когда-то и откуда-то «сослан» в НИИ-9 высоким лицом и одно только имя этого высокого лица внушало Строковскому уважение; говорили, что и сам Строковский должен был идти на серьезное повышение, да не пошел, и это тоже было чем-то вроде «ссылки», так вот они с Поляшко — товарищи по несчастью, а это много значит; говорили, что Поляшко, будучи высоко, оказал услугу Строковскому; говорили, что Строковский когда-то подложил серьезную свинью Поляшко, а теперь хотел бы загладить вину. Говорили, что у Поляшко до сих пор сохранились связи, которых не было и у Строковского.
Так или иначе, а Поляшко, не говоря ничего ни о чем, мог толкнуть в ученом совете такую речь, что уши завянут, а Строковский не только — ни гугу, а даже как будто доволен, у него был, кажется, своего рода спортивный интерес — в заключительном слове доказать, что Поляшко говорил дельные вещи. И он-таки доказывал, находясь в самых безвыходных положениях. Если даже Поляшко бил себя в грудь, утверждая, что дважды два — четыре, Строковский и тут развивал мысль о необходимости чаще обращаться к испытанным истинам.
Еще дальше, но уже без какой-то определенной последовательности, приходил на ум симпатичный и неприметный Гордейчиков. Говорили, будто у него железный зад, а больше никаких данных, ну, разве еще — стаж работы в «системе»: Гордейчиков начал работу в НИИ-9 еще до войны, когда, собственно, о современном НИИ никто и не помышлял, а была лишь маленькая захудаленькая лаборатория, вместе с которой Гордейчиков и претерпел все на свете реорганизации: слияния, разделения, передачи и даже одну или две ликвидации. Все это так, однако Ирина Викторовна, кроме железа и стажа, видела в Гордейчикове и другие деловые качества. Это верно: в те дни, когда в институте появлялся Строковский, Гордейчикова как бы совсем не было на свете, никто о нем не вспоминал, никто к нему не шел, даже и в том случае, если не удавалось попасть к «самому», — считалось не очень хорошим тоном идти к Гордейчикову в тот день, когда «сам» здесь, сидит за смежной стеной. Но вот «сам» исчезал, его молоденькая секретарша тотчас натаскивала в приемную кучу переводных романов и поуютнее располагалась за своим столом, а секретарша Гордейчикова, пожилая и очень строгая дама, выстраивала к его дверям длинную, почти без различия чинов и ученых званий очередь, и Гордейчиков успевал принять всех, хотя и не торопился, успевал с каждым поговорить на своем ничуть не специальном, а очень простом, отчасти даже примитивном языке и еще попить во время разговора крепенький чаек с бубликом. Никогда и ничего Гордейчиков не изобретал, не имел авторства и патентов, не писал статей в специальные журналы, но читал много, только почему-то опять-таки не запоминая авторов: «Ну, как его, этот — знаете? О котором в прошлом году в журнале писали, ну, в этом журнале, как он называется-то — помните?», однако все это не мешало ему запоминать суть дела не только каждой статьи, но и каждого сколько-нибудь стоящего разговора, который у него с кем-нибудь состоялся в течение трех-четырех последних лет. У него была способность необычайно, почти по-детски, упрощать любую техническую проблему, а это, в свою очередь, помогало ему видеть нечто общее в самых, казалось бы, различных конструкциях и задачах. Сколько раз бывало, что две лаборатории разругаются между собой, а потом эта ругань дойдет до Гордейчикова, он вызывает зачинщиков и заводит: «С чего вы цапаетесь-то? Никак не могу понять. Объясните? У вас и расхождения-то с гулькин нос!» Ему начинают объяснять каждый свою концепцию, каждый — свой принцип, каждый — свои технические воззрения, но объяснить не могут. Гордейчиков качает лысоватой головой: «Не вижу принципиальной разницы. Слова — разные, это точно, — а еще?», и в конце концов противники, озадаченные и как бы что-то нечаянно потерявшие, удаляются: «Мы между собой еще провентилируемся... Сегодня же...»