Должно быть, верно, что жизнь никто не создает, а если уж от двух каких-то клеток или молекул могут произойти и леса, и звери, и птицы, и человечество, — значит, верно, что сама жизнь производит себя, и не ради чего-нибудь, а опять-таки ради самой себя. Выше жизни — бога нет, но разве это в какой-то мере оправдывает фокусничание жизни?!
Аркашка, хотя это и было совсем непохоже на него, и тот заметил состояние матери, — вечером, перед сном, прижался к ней и сказал:
— Не огорчайся, муттер, не надо, — я ведь как-нибудь, а закончу школу. Вот увидишь. Меня ценят и любят, и мне кто-нибудь поможет.
— Тебя — ценят? И — любят? — удивилась Ирина Викторовна. — Это за что же?
— Как за что? За музыку! За саксофон! Ты приди-ка к нам на самодеятельность и посмотри своими глазами, как меня любят, встречают и провожают! В конце концов, разве это так важно, за что тебя любят — за пятерки и четверки или за саксофон и ударные инструменты? Вот ты любишь меня даже без саксофона, вообще без самодеятельности, а только за то, что я твой сын, а разве мне от этого плохо?
Что там дальше будет с этим человеком, с Аркадием Мансуровым? В конце концов Ирина Викторовна стала подозревать, что сам-то он не пропадет, не погибнет, а вот других действительно погубит: день ото дня количество телефонных звонков — «Позовите, пожалуйста, Аркашу...» — все увеличивалось, но редко-редко это были мальчишеские голоса.
Мансуров-Курильский удивил ее очень сильно, окончательно научившись жить в собственном доме как добропорядочный, сдержанный и совершенно посторонний человек: приходил с работы, ел, спал, снова ел и снова уходил. Все! Если обстоятельства все-таки заставляли его обратиться к жене, он обращался лаконично и заменял имя местоимениями: «ты», «тебе», иногда же ему удавалось избежать и этого: «Спрашивали. Телефон!», «Библиотечные книги — отнеси!»
Это ведь был довольно слабый и добрый характер плюс благоприобретенное умение держаться в трех положениях: дома, на работе и в гостях, но тут откуда-то взялась выдержка и даже готовность без видимых усилий над собой продолжать в том же духе неопределенно долгое время. Сколько лет Курильский собирался заняться гантелями, все были только обещания, а тут появились и гантели, и утренний душ, и вечерние прогулки!
Очень правильно, — пожалуй, благородно, если бы все это не появилось как раз после отъезда Никандрова. Ну, а теперь это значит вот что — она выдала себя, показала, что ей стало очень-очень плохо, а у Курильского от этого появилась выдержка и готовность ждать: «Посмотрим, голубушка, что будет дальше. Я-то держусь, а ты?
Курильский поставил перед собой задачу, а она? Разве что — выжить, да и то потому, что нельзя окончательно испортить Аркашкину жизнь... Время что-нибудь да сделает...
«Время...» — читала она и в почти отсутствующем взгляде Мансурова-Курильского и вспоминала, как однажды, еще давно, когда и в помине не было, что может «произойти все», они поссорились...
Редко это случалось, поскольку всякого рода текущие недоразумения разменивались на квиты тут же, безотлагательно, но раз в полтора-два года все-таки случалось: и тому, и другому требовалось выпускать серьезный пар, который накапливался за этот срок... Вот они и поссорились тот раз всерьез, теперь уже почти забылось из-за чего именно. Поссорившись, не разговаривали друг с другом дней пять или шесть, и вот настало время договориться — интеллигентно, но и не очень вдаваясь в «выяснения отношений». Ясно было, однако, что в предстоящем договоре должна присутствовать обоюдная откровенность, что-то в их отношениях им необходимо было назвать новыми и, судя по всему, не очень-то приятными для того и другого именами — без этого и разговор и договор не имели бы никакого положительного смысла, разве только отрицательный.
И действительно, коснувшись того и сего, почти всех текущих домашних дел, которые расплодились почти за целую неделю их обоюдного молчания, Мансуров-Курильский походил по комнате туда-сюда и сказал:
— Удивляюсь! Ты ведешь себя так, как будто тебе ничего не стоит переиграть все сначала. Как будто ты совсем еще молодая. Напрасно! Возраст не тот, и характер, особенно когда с ним столкнешься поближе, не ангельский, и своими привычками ты ни в чью пользу поступиться уже не можешь. Так что вот: научись уважать то, что у тебя есть!
Тут Курильский остановился у окна и стал ждать — что будет за ответ.
Он правильно сделал и точно — Ирина Викторовна неизменно подхватывала любой его вызов. И в этот раз она поступила так же: