Кино?
А ведь Ирина Викторовна его тоже не любила. То есть как раз она любила его, но только как таковое и вполне самостоятельное — Эйзенштейна, Чаплина, Крамера, которые неизменно с кино начинали и им же кончали, не изменяя ему нигде и ни в чем, которые возвеличивали кино такими задачами, которые ничто другое исполнить не могло.
Ах, как она любила такое самостоятельное и великое кино!
Но когда то же самое кино начинало жадно хватать то литературу, то театр, то оперу, все без разбора, все без разбора подминать под себя, пользуясь своей молодой силой, радуясь отсутствию у себя своих собственных традиций и настоящей истории, ничего не открывая заново, но все технизируя и выдавая эту технизацию за искусство, — тут уже Ирине Викторовне становилось не по себе, горько на душе становилось у нее, обидно за это развязное поведение техники... Она ведь тоже была техником и поэтому болела за нее, а нехорошо, когда команда, за которую ты болеешь, ведет себя непристойно.
Тем самым такая команда обижает не столько своих противников, сколько своих болельщиков.
Тем самым кино грубо врывалось в ее собственные представления о классической литературе, которые сложились у нее с детства и с юности, а потом еще и подкрепились размышлениями зрелых лет, и вот она воспринимала такое кино как попытку разрушить не что-нибудь, а ее личность, разрушить не только духовно, но, кажется, даже и физически — так ей, по крайней мере, казалось...
Когда на глазах у всех режиссер тщится дотянуться до Льва Толстого или до Федора Достоевского, и не только дотянуться, а еще и поправить их на свой собственный лад, да еще и уверен при этом в своем успехе, — Ирина Викторовна не могла перенести трагикомедии, вставала во время сеанса и уходила на свежий воздух. И долго потом что-то мешало ей жить ее собственной, ни у кого не заимствованной жизнью, поскольку нельзя же назвать заимствованием свое приобщение к тем десяти или двадцати именам, которые ты считаешь самыми великими и как бы основополагающими для человечества! А уж для самой себя — тем более; недаром о личной свободе говорят как об осознанной необходимости! Она понимала, что многим техническое кино нравится, и сердилась еще раз: оно отдаляло ее от этих многих, а она, где-то в глубине души, не хотела вот такого, навязанного извне, одиночества и обособленности. В конце концов одиночества ей хватало и без этого, то и дело одиночество, ей даже требовалось, но вот так уходить от людей, сразу от тысячи и больше, только потому, что им что-то правится, они что-то принимают и с чем-то мирятся, а тебе это претит и не нравится, — нет и нет, это очень неприятно! И не для того же существует искусство, чтобы разъединять людей! Тогда что же их будет объединять?
Вот она и помалкивала и, во избежание разъединения, ни разу не обмолвилась перед Канунниковыми о том, что не любит комнатных собак, а Нюрочке Бессоновой лишь сдержанно говорила, что не любит киношного Льва Толстого, какие бы знаменитые и красивые актеры и актрисы его ни играли. Толстой ведь оставил для них еще и пьесы — вот пускай бы в пьесах и подвизались, там авторского текста нет и нет необходимости по своему произволу что-то сокращать и опускать.
И, значит, так: ни собаки, ни кино не отвечали ее развлекательно-успокоительным, да и всем другим нынешним целям. Ох, ни к чему, совсем ни к чему все эти антипатии женщине, которая переживает разлуку за разлукой! А если где-нибудь еще и проговоришься об этих антипатиях — сколько сразу же, в самом деле, схлопочешь отрицательных мнений о своей персоне?!
...Театр?
Ну, театр — уже другое дело, все-таки живые люди, а не их изображения.
Надоели изображения! Надоела бесчисленность изображений, когда и сама-то себе тоже начинаешь казаться хоть и собственным, а изображением!
Но еще раньше, чем она окончательно решила остановиться на театре, в ее жизни произошел такой странный случай.
Мансуров-Курильский не ночевал дома — они с Канунниковым «самим» с субботы на воскресенье, после долгого-долгого перерыва, уехали порыбачить, а вернее всего, тоже посоветоваться насчет вопросов жизни, — в квартире было тихо и пусто, Аркадий еще не скоро должен был вернуться, Ирина Викторовна легла спать пораньше и не уснула, а только еще задремала, как в дверь спальни кто-то постучал... «Странно!» — подумала она, но тут же ответила: «Войдите!» И появился человек, которого ей не пришлось долго угадывать, хотя со времени встречи с ним прошли десятилетия. Десятилетия прошли, но их как будто и не бывало никогда для этого человека.