Без них ей было уже нельзя, без этих представлений, поздно было учиться обходиться без них хотя бы кое-как и кое-когда, и вот они следовали за нею всегда и всюду... Она, бывало, спешила на свидание, а они и тут были с нею, занимали ее, она должна была делить с ними свое волнение. Она погружалась в сумрак на жилплощади тетушки Марины, весь мир только и был там, в этом сумраке, она и Никандров, Никандров и она, больше ничего, а все равно эти представления не оставляли ее, по-прежнему хотели сделаться — и делались — ее личной, ее самой интимной жизнью.
Она побаивалась: как бы весь мир и вся ее жизнь не стали только этими представлениями, но и не хотела с ними расставаться — без них она была бы уже не она, а кто-то и что-то совсем другое.
Из-за этой боязни, должно быть, она и искала общения с натуральной женщиной Нюркой, с Анной Михайловной Бессоновой, иногда это общение было ей прямо-таки необходимо.
И все-таки она надеялась на свой здравый смысл, а точнее — на свой здравый женский смысл и, в общем-то, эта надежда была сильнее ее боязни.
К тому же, когда-то любя Никандрова, она привлекла к своей любви всю планету и ничуть не удивилась этому. Чему же ей было удивляться теперь, если она сохранила и упрочила за собой это завоевание? Не упрекать — радоваться надо! Надеяться!
Вот она и радовалась. Надеялась.
Она училась радоваться не только в принципе, — это легко и просто, этому можно научиться из газет и женских журналов, она радовалась и деталям, и прямо-таки микроскопическим подробностям совместного существования с Рыцарем...
Стоило ей заболеть, к примеру, как утром Рыцарь навещал ее и предлагал сбегать в аптеку, еще куда-нибудь. На рынок за самыми свежими фруктами... А она берегла его: вот когда ей действительно придется очень туго, тогда она и попросит его о помощи, а пока — не надо, пока она обойдется. Право, не надо!
Если же она примеривала новое платье, присматривалась к интересному материалу в магазине «Ткани», он тоже тактично участвовал в этом деле, однако же не прилипал к ней, помня, что дело это — женское.
Обед готовила, он тоже был не то чтобы у плиты, но где-то рядом. Подгорит у нее что-нибудь, он покачает головой: «Ай-ай, Ирина!», а получатся щи здорово, он так и оценит, что это — здорово!
Он умел относиться ко всему на свете.
Что там говорить, есть мелочи, которые недоступны самым тонким словам, но это не мешает им существовать, всякое же существование требует и требует к себе отношения: справедливого, несправедливого, нежного, грубого, чуткого и нечуткого и даже — бесчувственного, но требует.
Ирина Викторовна об этом знала, знала, может быть, слишком хорошо и слишком давно — с девичьих, а то и с детских лет, и даже не встречала людей, которые знали бы об этом так же хорошо, как довелось знать ей... Вот почему Ирина Викторовна прямо-таки поразилась, когда заметила, что ее Рыцарь обладает, кажется, даже более острым отношением и зрением, более тонким слухом к микромиру, чем она сама. Поразительно! Очень!
А может быть, и не очень...
Тот, кто отчетливо видит далекий морской горизонт, волны на горизонте, облака и небо, видит все это объемно, и не с одной точки, а откуда угодно — сверху, со стороны, из самой глубины этих волн, из самих облаков и с неба, тот видит и другое: как по влажному песчаному берегу, быстро-быстро перебирая странными ножками, небыстро двигаются чайки, а в песчаной амальгаме вслед за каждым шагом каждой чайки мелькают красно-оранжевые блики...
Нет, это не очень поразительно, тем более что Ирина Викторовна все еще была не так стара, не так полна и не так неженственна, чтобы, глядя на нее, не появлялось желание полюбоваться чем-то и вокруг нее — хотя бы чайками... Мужики в НИИ-9 пялили на нее глаза ничуть не меньше, чем два, три, пять, а может быть, даже и десять лет тому назад, и стоило бы ей дать малейший повод, как тот же Строковский очень и очень заинтересовался бы ею не только по служебной линии. Опыт, который она теперь имела, безошибочно подсказывал ей, что так оно и было.
Ну, а Рыцарь?
Кому-кому, а ему-то грех было не реагировать на нее! А затем уже и на весь остальной мир...
Конечно, объективности ради надо признать и другое: разность 45 — n практически можно было считать равной нулю, в то время как Рыцарь оставался прежним, тем самым, которого она встретила когда-то в вагоне дальневосточного поезда, именовавшегося «экспрессом», но следовавшего без расписания, встретила да и простояла с ним у окна не то пять, не то шесть суток подряд, — до сих пор, как вспомнишь, сразу же начинают болеть, гудеть и прямо-таки стонать ноги...