Потом стало грустно и страшновато: в самом деле — что же это за человек приедет домой? Целый год, немногим больше года, его дома не было, и вот он, может быть, так изменился, что и не узнаешь? Она его и раньше-то, своего собственного, не бог весть как хорошо знала, а через год разлуки? Как отнесется он к матери? А не помешает ли ему ее Рыцарь?
Не в первый раз уже Ирина Викторовна убеждалась в том, что Южно-Американский Вариант, по существу, перестал быть для нее вариантом, наоборот, это почти что вся остальная жизнь стала его вариацией. Как у Бетховена — основная музыкальная фраза, а потом идут и идут ее разработки, дальнейшие вариации.
Ирина Викторовна проверяла себя, но так оно и было: к ЮАВ подверстывалось все — и Мансуров современный, и Мансуров на Курилах, и Никандров, и даже Аркашка. Не говоря уже о ней самой. А вдруг Аркашка не захочет ничего этого? Никакого ее варианта? Возмутится? И все разрушит? Или скажет, чтобы она разрушила все сама?
«Так ведь он же — не в курсе, ничего не знает! Не знает даже, что разрушать?» — отвечала она на свой собственный вопрос, но тут же возникали сомнения:
«И не знает, да сделает. Догадается! Не догадается и все равно сделает!»
«Но никому же это не мешает! Всем только польза! Мансурову-Курильскому — разве не польза? Если бы не Рыцарь — такой добрый, такой тактичный — что бы делал Мансуров-Курильский? И Евгения Семеновна?»
«А этого никто, кроме тебя, не понимает!»
«И никто, кроме меня, этого у меня не отнимет!»
Аркадий явился ночью — высокий и кудрявый, веселый и беззаботный. Позвонил, вошел, кинул чемоданчик на пол, заглянул в зеркало, обнял мать, отца и бабушку, и вдруг тут же, в прихожей, снова образовалась семья, которой давно уже никто не видел и не чувствовал, которой, очень может быть, не только не было давно, но не было никогда.
Аркашка, смеясь, с места в карьер рассказывая какие-то байки про «духачей» — духачами он называл музыкантов духовых инструментов, — сам пошел на кухню, распахнул холодильник, сказал: «Ого! Порядок!» да через пятнадцать минут и ополовинил все, все подобрал, что было: холодное и холодные котлеты, торт, арбуз, сырки, еще что-то. Потом еще раз бурно облобызал всех, бросился на диван и проспал до обеда следующего дня.
Проснувшись — это уже бабушка рассказывала, Ирина Викторовна была на работе, — приблизительно в том же объеме пообедал, переоделся в гражданское, навел на себя всяческий блеск и марафет — и был таков.
Родители ждали его до полночи, но он вернулся гораздо позже, опять принялся за холодильник, опять бросился на диван, и так пошло и пошло, ни дня ни ночи в доме, а бог знает что...
Никто Аркадия толком не видел, разве только ночью можно было глянуть на него, словно на пожар выскочив в пижаме на кухню, никто ни о чем не успевал его расспросить, ничего ему рассказать.
Отец помрачнел, Евгения Семеновна похудела, Ирина Викторовна побледнела и похудела, Аркадий повеселел и порозовел — такой приглядный, такой красивый парень!
Семьи снова как не бывало, даже той, которая была, хотя Аркадий ничем никому не угрожал: ни малейшим вмешательством, ни расспросами, самым обычным и естественным интересом: «Ну, как вы тут живете? Как тут у вас ладится?» Это все Аркашке было до лампочки.
И вдруг за два дня до отъезда он сказал Ирине Викторовне:
— Муттер! Какое дело: хочу пригласить и приглашаю тебя в ресторан! Попрощаться перед отъездом к месту службы в воинскую часть номер пятьдесят восемь девяносто шесть, дробь двенадцать!
Покуда Аркашки не было дома, Ирина Викторовна знала, что ни минуты не колеблясь, согласилась бы пойти служить за него в армии под началом того старшины, который еще на перроне, при проводах Аркадия, обещал остричь его наголо, только бы Аркадий оставался дома, хотя бы кое-как, но сдал в институт, хотя бы и на тройки, а все-таки учился в институте. Поэтому отказывать в просьбе сына теперь — было совершенно нелогично. К тому же если уж Аркадию некогда было поговорить с матерью дома — он, может быть, поговорит с нею в ресторане? Попрощается и поговорит?
И на другой день, прямо с работы, в меру напудренная и надушенная, минута в минуту, как договаривались, она была уже у главного входа шикарного заведения.
А вот Аркашки не было. Неотложные дела!
Редкие листья почти уже совсем опавших лип оборачивались к Ирине Викторовне то одной, то другой своей стороной и, наверное, шелестели при этом, но уличный гул и грохот заглушал их слабые голоса, а сами липы, выстроившись вдоль тротуара по ранжиру, как будто на Унтер-ден-Линден, как будто в ожидании чего-то, наверное зимы, были влажны, кое-где леденисты, и остатки летнего одеяния им были уже ни к чему.