Оно — было, но чем оно было — Ирина Викторовна не знала и чувствовала, что не узнает. Грустно, очень — вот в этом она не сомневалась, но недоумение было еще сильнее грусти...
Где-то далеко-далеко, на другой стороне планеты, сначала жила, а потом погибла ее судьба, — неужели и в таком далеке, почти вне времени и пространства, тоже бывают потери и гибели?
Кроме того, Ирина Викторовна узнала, что после Южной Америки Викентьевский многие годы жил в одном городе с нею, ездил по тем же улицам, по которым ездила она, бывал в тех же театрах, может быть, когда-то они сидели в соседних рядах, но не увидели друг друга? И все это было так же невероятно и так же безымянно...
Довелось бы ей говорить обо всем этом очень близкому человеку, Нюрку например, и ничего, ни слова она не могла бы ей сказать.
А то, что Мансуров-Курильский не то чтобы близко, а все-таки знал Викентьевского, это казалось ей полным невероятием, абсурдом.
Наскоро пообедав, Ирина Викторовна поехала в НИИ-9.
Села в троллейбус у окна. И, глядя сквозь слегка запотевшее стекло, снова принялась думать — а что же теперь случится с ее Рыцарем?
Троллейбус шел по проспекту, через мост, через площадь и снова по проспекту — обычный пожизненный маршрут, исполняя его, Ирина Викторовна всегда планировала свое ближайшее существование: что сделать, куда сходить, кому позвонить, о чем прочитать, а кроме того, обсуждала сама с собой свой ЮАВ — Южно-Американский Вариант, — и так была этим занята, что, и глядя в окно, никогда не замечала ни людей — люди были для нее толпой, ни домов — дома были улицами, ни улиц — улицы были городом, ни деревьев — деревья были садами и скверами, они-то механически и отмечали одну за другой остановки. Ирина Викторовна всегда боялась проехать остановку «Гастроном», на которой она пересаживалась из троллейбуса в автобус или из автобуса в троллейбус — как придется.
Она не могла упрекнуть себя в отсутствии наблюдательности, и если хотела на что-нибудь в мире посмотреть, то смотрела, видела, слышала, чувствовала и запоминала, но это желание смотреть и помнить бывало у нее не часто, в последнее время и вовсе не бывало, потому что она экономила себя — и свой слух, и зрение, и чувства, и память — для самой себя, для того, чтобы воспринимать не «вне», а «в» — в самой себе.
Должно быть, и для всех людей мир делится на две приблизительно равные части — человек сам и все, что человека окружает, у нее же первая часть все заметнее превышала вторую, и только иногда, сознавая свой долг перед всем окружающим, она почти растворялась в нем, вглядываясь, вслушиваясь и вчувствовываясь в него, как это было с нею не так давно, в день ее сорокапятилетия.
Но нынче, ничуть не ощущая за собою такого долга, такого желания, она все равно видела в окно троллейбуса людей — мужчин и женщин, видела дома — с окнами и подъездами, с витринами и вывесками, серые, желтые и зеленоватые, видела очень похожие друг на друга деревья — с остатками первого или второго снега на ветвях, видела все вокруг, и это вскоре сильно обеспокоило ее: если она так остро видит вокруг себя, — значит, в ней самой появился какой-то вакуум, на котором нельзя остановить ни взгляда, ни слуха, ни чувства?
Так?
Так оно и было: исчез ее ЮАВ — Южно-Американский Вариант... И не временно, не на день-два — навсегда. Исчез.
Когда она вышла у Гастронома и встала в очередь на автобус, начался новый снегопад, сначала редкий и сразу же сгустившийся, почти сплошной и ей пришла догадка, что именно сейчас какие-то люди сквозь этот пухлый и влажный снег несут гроб...
Кто-то плачет сейчас, кто-то молча несет венки с черными лентами, кто-то — ордена на красных бархатных подушечках, кто-то, жмурясь от снега, дует в трубу, кто-то бьет в повлажневший от снега барабан... Совершаются проводы человека в последний путь, и все знают, куда этот путь ведет, но никто не догадывается, откуда он возник, из какой Америки, из какого Варианта...
Ни один человек не знает, какого он провожает Рыцаря, ни один не знает и того человека, для которого это был Рыцарь...
Кажется, даже ее не удивила эта картина проводов — они, наверное, захворали вместе, Ирина Викторовна и ее Рыцарь, в один день. Она захворала в ресторане, за столиком около четырехугольного зеркала, он — где-то еще, он — умер, Ирина Викторовна должна была умереть тоже, и не ее вина, что она все еще живет, но ей не надо было, ей ни в коем случае нельзя было узнавать о его смерти...
До сих пор она не знала — жив Викентьевский или нет, и этого было вполне достаточно, чтобы он жил и существовал в образе Рыцаря и чтобы она тоже существовала рядом с ним в той системе координат, которую она обозначила как ЮАВ...