В январе 1951 года, находясь в камере Владимирской тюрьмы, Шульгин записывал в тетради кое-какие воспоминания о своей жизни в эмиграции, о «короле поэтов» Игоре Северянине, посетившем его в Югославии в тридцатые годы и опубликовавшем в Белграде свои сонеты, портреты знаменитых людей, в книге «Медальоны». Шульгин заметил: «Там должен быть и мой, скажем, профиль, китайская тень, силуэт». И по памяти воспроизвел:
В «Медальонах» такого стихотворения не оказалось.
Северянин прислал его Шульгину в Белград записанным на обороте своей фотографии. Тот заключил фотографию меж двух стекол и повесил у письменного стола в подвале, в котором жил в то время.
В тюрьме Шульгин, заполняя вынужденный досуг, написал много поэм и стихотворений.
Одно из них сделано «под Северянина». О себе:
Он краелюбом был прямым.
На следующий день, 22 января 1951 года, Шульгин записал: «Последнюю строчку прошу вырезать на моем могильном камне». Плита может быть и ментальная, т. е. воображаемая, «мечтательная».
В обоих стихотворениях есть многое из того, что могло бы стать эпиграфом к сочинениям В. В. Шульгина.
В 1926 году Василий Витальевич Шульгин оказался в Париже. Он только что вернулся из тайной поездки в Советскую Россию, был полон сил и надежд, всем рассказывал о своих впечатлениях и уже начал писать книгу «Три столицы».
Это название он придумал еще по пути в Париж. Он любил названия немудреные, но запоминающиеся и точные: «1920», «Дни». Он выработал свой стиль, писал короткими пассажами, каждый из которых — новелла или просто законченная мысль. И отделял их тремя звездочками, треугольничком. Едва ли не каждую фразу многозначительно завершал многоточием. Удачные фразы и словечки любил повторять всю жизнь не только в книгах, но и в разговорах. Как и задавать себе вопросы: «Как?», «Почему?», «Что?» — и тут же отвечать на них… И говорить о себе в третьем лице…
Сливки эмигрантского общества ценили его очень высоко. В Париже Шульгин был нарасхват. Редактор газеты «Возрождение» Семенов часто устраивал завтраки, на которых бывали самые выдающиеся писатели-эмигранты. Приглашенный впервые, Шульгин попал в неловкое положение. Рядом с Семеновым сидела дама средних лет «с лицом худощаво выразительным». Шульгин обратился к редактору:
— Ваша супруга…
— Какая супруга?
Шульгин смутился. Семенов сказал:
— И вы до сих пор не знаете нашей знаменитой Теффи. Это непростительно.
Тогда же его познакомил с Буниным старый знакомый, видавший-перевидавший всего Петр Бернгардович Струве.
— Вот это Шульгин. А это Бунин.
— И Бунин очень любит Шульгина, — любезно сказал Иван Алексеевич.
— Эта любовь пагубная. Шульгин сам себя терпеть не может.
— Не скромничайте. У вас перо экономное. В малом — много. Но знаете, чего у вас слишком много?
— Любопытно!
— Многоточий. Этого не надо.
Василий Витальевич говорил впоследствии, что «последний русский классик» немного разочаровал его. Может быть, своим видом — европеец, моложавый, чисто выбритый, хорошо одетый, галстук приличный и хорошо повязан. Хотя что ж тут разочаровывающего? Скорее, сказалась извечная настороженность, с которой один литературный талант встречает другой. Однако литературному совету Шульгин внял.
Пришла пора вплотную засесть за книгу «Три столицы».
О тайной поездке Шульгина в Россию знали очень немногие. Жене своей Марии Димитриевне он не сказал ничего. Она хворала, и он боялся расстроить ее. Но получилось еще хуже. Она все-таки узнала о том, что все считали немыслимой авантюрой, и от потрясения у нее сделался менингит, воспаление мозга. По выздоровлении, весной 1926 года, врачи послали Марию Димитриевну в Ниццу, где бирюзовые волны Средиземного моря набегали на золотой песок, за которым начиналось другое море — цветочное.