— Ты лучше меня знаешь, — улыбнулся Артем. Она швырнула в огород огрызок и посмотрела на него смеющимися глазами.
— Я даже знаю, почему вы не в настроении... И борода у вас такая унылая-унылая!
— Гм, унылая борода... Ну и выдумщица! Так почему же я не в настроении?
— Влюбились в Татьяну Васильевну, а она...
— Что же она?
— Влюбились! Влюбились! — засмеялась девчонка и припустила по травянистой тропинке к дому.
2
Ночью кто-то бросил булыжник в окно. Стекло разлетелось вдребезги, а камень с грохотом покатился по полу. Артем вскочил с кровати и выбежал на крыльцо. У клуба кто-то громко хохотнул, и снова стало тихо. Шлепая босыми ногами по влажной и холодной тропинке, он вышел за калитку. На улице тихо и пустынно. У автобусной остановки темнеют несколько молчаливых фигур, вспыхивают и гаснут огоньки папирос. Тот, кто швырнул камень, мог быть среди них. Но идти туда в одних трусах и выяснять отношения было нелепо. Артем передернул плечами — стало довольно прохладно — и вернулся в дом. Осколки блестели под ногами, кружевная тень от яблонь шевелилась на стене, под печкой уныло скрипел сверчок. Когда это он успел поселиться? В разбитое окно вместе с ночными звуками и шорохами вплеснулся серебристый лунный свет. Легкие порывы ветра то оттопыривали занавеску, то вытягивали наружу.
Артем оделся и снова вышел во двор. Полная круглая луна ныряла среди разреженных белесых облаков, шумели деревья в саду. В поселковом тихо. Лишь окна поблескивают да похлопывает на крыше флаг. Решительно зашагал к автобусной остановке, но там уже никого не было. На земле белели окурки, да ветер пощелкивал старой, разодранной на полосы киноафишей. Глядя на притихшую улицу, Артем подумал, что хорошо еще — не в мастерскую швырнули камень. Вчера только с Гаврилычем установили огромное цельное стекло, присланное Мыльниковым. Вон как оно весело блестит под луной! Вспомнились далекие времена, образно описанные в разных книжках, когда кулаки вот так же ночью разбивали окна селькорам и деревенским активистам, только не камнем, а из обреза... Неужели это Володя Дмитриеико додумался?
Крыши домов облиты лунным светом. В окнах — ни огонька. Лишь вдоль станционных путей светятся стрелки, да совсем далеко, чуть выше еловых вершин, ядовито алеет круглый глаз семафора.
Артем даже не стал подходить к двери Таниного дома — наверняка заперта. Он отворил калитку и вошел в сад. За соседним забором загремела цепь, глухо рыкнул пес и замолчал, сообразив, что забрались не в его сад. Приподнявшись на цыпочки, Артем заглянул в темное окно и постучал. И тотчас скрипнула кровать, прошлепали по полу босые ноги и створки окна распахнулись.
— Я знала, что ты придешь, — прошептала Таня, дотрагиваясь теплой ладонью до его лица. — И даже дверь не закрыла.
— У нас с тобой все шиворот-навыворот, — пробормотал он. — Когда дверь отворена, я в окно стучусь...
— Ты недоволен?
Она наклонилась, голые до плеч руки обняли его за шею.
— Да, я очень недоволен, — сказал он и, не в силах
побороть соблазн, прикоснулся губами к ее плечу. — Где ты была весь день сегодня?
— Так и будем разговаривать: я здесь, а ты там?
— Ты меня приглашаешь к себе? — удивился он. Таня улыбнулась и отступила от окна. В мгновение ока он вскарабкался на подоконник, а оттуда в комнату. Изнутри прикрыл створки окна.
— Он мне сначала очень нравился, — негромко рассказывала Таня. — Ты послушал бы, как он поет! Бывает ведь так: когда человек поет, смотришь на него и ждешь, когда он в твою сторону взглянет. А как взглянет, готова с ним хоть на край света пойти... Только он сначала и не смотрел в мою сторону. Задавался. А потом стал приставать. Причем с таким видом, будто делал большое одолжение. И я поняла, что он хороший и красивый, лишь когда поет. Но не может ведь человек все время петь, как в опере? Стоит ему заговорить — и сразу видно, что он грубый и глупый. И по-моему, недобрый, а я больше всего на свете боюсь злых, недобрых людей... Это еще с детдома.
— Зачем он сегодня приезжал к тебе?
— Не знаю... Когда я сказала, что не хочу его видеть и пусть уйдет, он вдруг страшно разозлился: стал кричать, размахивать своими длинными руками, ну, я взяла и убежала к сестре. Потом бабушка рассказала: он стукнул по столу кулаком, даже ваза опрокинулась, прямо из бутылки выпил вино, обозвал бабушку старой совой — она-то при чем? — и укатил на своем мотоцикле. Бабушка заперла дом на замок и тоже ушла.
— Ни с того ни с сего человек не станет кричать, размахивать руками и вазы опрокидывать.
— Он еще и стул сломал.
— Ну, вот видишь!
— Я ему еще кое-что сказала...
— Что же?
— Я ему сказала, что очень хочу родить ребенка...
— Какого ребенка? — обалдело спросил Артем.
— Обыкновенного... Все равно кого: мальчика или девочку. Я ему сказала, что хочу родить ребенка от тебя...
— Ну и ну! — сказал Артем. — Тебе еще повезло, что он только стул сломал, мог бы и дом разворотить!
— Я ему правду сказала...
Она прижалась к нему и уткнулась лицом в грудь. У Артема голова пошла кругом. Гладя ее полные плечи, он молчал и ошеломленно смотрел в потолок. Простенький шелковый абажур вдруг наполнился зеленоватым лунным светом, тень от шнура наискосок перечеркнула потолок. Казалось, невидимая рука бесшумно повернула выключатель, и комната волшебно засветилась. Таня на миг отодвинулась, встала на колени и, изогнувшись, одним быстрым движением стащила через голову сорочку. В этом призрачном лунном свете она показалась Артему мраморной богиней, внезапно сошедшей в эту бедную комнату с Олимпа.
Немного позже, ощущая под своей ладонью гулкие и частые удары ее сердца, он сказал:
— Мне никогда в жизни Так хорошо не было, как с тобой... Можно, я останусь? А утром мы заберем этот чудесный лунный абажур и уйдем ко мне жить.
— Ты скоро уйдешь, — сказала она. — А этот абажур ужасно старомодный, и его моль продырявила... Он у бабушки висит уже сорок лет.
— Хорошо, я уйду, а завтра опять начнется все сначала: я буду стучать в двери и окна, а ты прятаться от меня? Почему ты это делаешь? Иногда от злости я готов на стенку лезть...
— Ты тоже бываешь злой?
— От таких сюрпризов и божья коровка взбесится.
— Мне тоже с тобой, Артем, очень хорошо... Я даже не могу сказать, как хорошо! А потом утром мне стыдно самой себя. Я готова сквозь землю провалиться. Мне иногда даже жить не хочется. Не на тебя я злюсь, Артем, милый, только на себя! Вот ты говоришь, что любишь меня... Ты мне это так просто, даже с улыбкой сказал там, на острове. Это неправда! Ты еще сам не знаешь, любишь или нет. И я не знаю. Если уж полюблю, так на всю жизнь. По-другому не умею. Для меня будешь существовать ты один. Других я даже замечать не смогу. А нужна ли тебе такая любовь? Ты устанешь от нее, она тебя будет угнетать... Вот почему мне становится страшно. И я начинаю избегать тебя, прятаться, но, как видишь, долго не могу... Все говорят, да и в книжках пишут, что любовь — это счастье. А я боюсь этого счастья. Мне кажется, моя любовь — мое несчастье!..
Артем приподнялся на локтях и посмотрел на нее: Танины глаза полны слез. Он молча стал гладить ее волосы, целовать мокрые соленые щеки, шептать какие-то нежные слова.
3
Домой он вернулся на рассвете. Тем же самым путем, как и попал к ней — через окно. Таня умоляла поскорее уйти, пока не проснулась старуха, которая вставала чуть свет. Солнце еще не взошло, но вершины деревьев сияли, искрились, прихваченные осенней изморозью. Побелели на огородах кучи ржавой картофельной ботвы, закудрявилась, закрутилась в белую спираль вдоль заборов высокая трава. Дранка на крышах посверкивала, будто посыпанная битым стеклом. Прихватил легкий морозец и лужу, что разлилась напротив поселкового. Лишь у самых краев, на большее не хватило силы. Тонкий девственный ледок расцвечен легкими штрихами. Вот сейчас над вокзалом взойдет солнце, распрямит свои лучи, и изморозь свернется и превратится в крупную росу. Встанут люди, выйдут во двор выгонять в поле скотину и не заметят, что на границе дня и ночи был первый осенний заморозок.