— Дурочка, — говорит он.
— Ты был страшно растерян. Даже не мог посмотреть мне в глаза...
— Я тогда еще не проснулся толком, да еще этот дурацкий сон...
' — Зачем ты меня обманул, Артем?
— Ты все придумала...
— Не приходи больше ко мне... Ты мне стал противен! Она захлопывает форточку, и ее фигура растворяется
в сумраке комнаты.
— Таня! — стучит он в окно. — Таня!
Когда форточка снова распахивается, быстро говорит:
— Тебе все показалось. Ты ведь фантазерка. Пойдем ко мне, тебя ждут. Мало ли у меня знакомых? И вообще, какое это имеет значение? Я тебя люблю — вот что главное!
— Я тебя просила не произносить это слово... Я видела твое лицо, когда ты, открыв им дверь, пришел в комнату... Вот что, Артем, хватит об этом... И прошу тебя больше не барабанить в стекло — весь поселок разбудишь. Ты тогда был противен, а сейчас еще больше!
— Ну, знаешь... — взрывается Артем. —- Да не закрывай форточку... Забери свои туфли!
Он швыряет одну за другой туфли и слышит, как они поочередно с глухим стуком ударяются об пол.
3
— Ну, показывай свое имение! — утром сказал Алексей. Нина и Ира ушли в магазин купить что-нибудь на завтрак, и они остались одни. Артем, мрачный и невыспавшийся, изо всех сил старался быть любезным и радушным хозяином. Осмотр «имения» занял всего несколько минут. Пока Артем рассказывал, как он достал и поставил большое стекло в мастерской, Алексей вертел в руках скамейку, сделанную еще летом Гаврилычем.
— Художественная работа, — сказал он. — Где ты такую купил? В Латвии?
— Здешний плотник за два часа сделал.
— Мне бы такую в мастерскую...
— Подарок, — сказал Артем. — Гаврилыч скоро появится. Попроси — и тебе сделает.
Алексей присел на скамейку, закурил.
— Бедно живешь, — сказал он. — Разве это дача? Обыкновенная русская изба. И что это за мастерская? Чулан с большим окном... Участок неплохой. Сколько соток? Десять-одиннадцать?
— Не знаю.
— А я присмотрел себе дачку в Павловске, на берегу залива... Прекрасный дом, одних комнат пять или шесть, участок с фруктовым садом. И от Ленинграда каких-то полчаса-час езды на машине. Не понимаю я тебя, Артем! Ну чего прицепился к этому Хихиколову?
— Мой родной поселок называется Смехово, черт бы тебя побрал! — ругнулся Артем. — Если ты еще хоть один раз назовешь его по-другому, я тебе по шее дам!
— Гляди, какой патриот! — рассмеялся Алексей. — Так о чем я говорил?.. Да, нечего тебе тут делать. И это ты очень скоро поймешь. Ну, сколько ты сможешь высидеть в этой глуши? Год, два? Добраться к тебе сюда почти невозможно, если бы не Нина, я ни за что не поехал бы по этой проклятой дороге... Как вспомню, что нужно обратно ехать, — мурашки по коже! Может быть, тут есть объезд? Можно другим путем на шоссе выскочить?
— Объезда нет, — сказал Артем.
— Серо тут, скучно, неинтересно, — продолжал Алексей. — Настоящий художник не может надолго отрываться от большого культурного центра, от памятников, музеев, от интеллигентного общества...
— Пижон ты, вот кто, — сказал Артем. — Еще и за ворота не вышел, а уже ему скучно, серо... Пойдем, я тебе покажу Смехово и окрестности, а потом еще кое-что...
— Может, подождем девчат да позавтракаем?
— Я тебе сейчас покажу бор, который ты ни у Шишкина, ни у Левитана не видел! Задери вверх голову и посмотри на водонапорную башню. Где ты еще такую увидишь? А вокзал с цинковой башенкой? А вон ту пожарную вышку?
— Я есть хочу, Артем! — взмолился Алексей.
— А ты видел мой Светлый ручей? Березовую рощу? Я напою тебя такой хрустальной водой, какой ты сроду не пил!
Часа три бродили они по осеннему бору. Попили холодной и прозрачной воды из Светлого ручья. На опушке березовой рощи наткнулись на целую россыпь крепких головастых подберезовиков. Просто удивительно, как это они вывернулись из-под земли после заморозков. Алексей накинулся на грибы и стал их срезать один за другим. Подберезовики оказались почти без червоточин.
— Какая красотища! — шумно восторгался Алексей, разглядывая и обнюхивая каждый гриб. Он стащил рубаху и стал туда складывать подберезовики. — Эх, сейчас нажарим громадную сковородку! С картошечкой и постным маслом! Это дело я никому не доверю — буду сам жарить.
Артем наблюдал за приятелем. Алексей ползал на коленях возле толстых берез и осин, собирая грибы. На лице — широченная счастливая улыбка. Знал бы он, что Артем всего две недели назад собирал в соседнем бору за несколько часов по шестьдесят-восемьдесят боровиков. На подосиновики и подберезовики и не смотрел. А какие волнушки и грузди были в этом самом березняке...
Когда бор отступил и они вышли на дорогу, которая вела в поселок, Артем спросил:
— Ну как наше Смехово?
— Не для меня это, Артем, — сказал Алексей. — Бор, грибы, роща, ручей — все это, конечно, прекрасно, но я предпочитаю Ленинград и дачу под Павловском. А к тебе буду в гости приезжать, разумеется, когда дорога будет отремонтирована.
— Я здесь себя впервые художником почувствовал, — сказал Артем.
— Может быть, ты и прав... Каждый по-своему с ума сходит... Покажи, что ты тут написал.
— Неужели тебя не взволновало все, что ты сейчас увидел? — спросил Артем.
— Как не взволновало? А грибы? Даже рубашку не пожалел...
— Мне жалко тебя, — сказал Артем. — А ведь совсем недавно и я был таким же бесчувственным к истинно прекрасному, как и ты... Родина! Миллионы раз слышим мы это слово, и только когда я приехал сюда, это не стало для меня пустым звуком... Подожди, как это у Лермонтова?..
Но я люблю — за что, не знаю сам —
Ее степей холодное молчанье,
Ее лесов безбрежных колыханье,
Разливы рек ее подобные морям...
— Ура! — сказал Алексей. — Из твоей трубы дым идет! Девочки печку затопили, сейчас грибы будем жарить...
Артем взглянул на него и улыбнулся:
— Мой отец часто говорил: «Я не разбирок — мне что хлеб, то и пирог, а пирог еще и лучше...» В этом отношении ты очень похож на моего отца.
После завтрака Нина и Ира пошли знакомиться с окрестностями, а художники забрались в мастерскую. Алексей долго и внимательно перебирал эскизы, наброски, готовые картины. Артем молча наблюдал за ним. Для него было очень важно услышать мнение Алексея. Особенно пристально приятель изучал эскизы к портрету Гаврилыча.
— Я полагаю, это тот самый плотник, который такую замечательную скамейку сделал? — спросил он.
— Он почти весь мой дом срубил... Я был у него подмастерьем.
— Мне вдруг почему-то вспомнился Франс Гальс... Помнишь его пьяниц, оборванцев, гуляк-офицеров, кухарок? О нем хорошо сказал Ванг-Гог: «Никогда не писал он Христа, благовещания с пастухами, ангелов или распятий....»
— При чем тут Франс Гальс?
— Это я так, к слову... Если я скажу, что это шаг вперед, значит, я ничего не скажу... Это скачок, прыжок, старик! Дай я обниму тебя, черта бородатого!.. Если бы я знал, что смогу достичь такого же, завтра бы бросил все, поселился в любой глуши, хоть в полутемной баньке, и начал бы зверски вкалывать!
Алексей вскочил со стула и заходил по комнате. Светлые волосы топорщились на его продолговатой голове.
— Я тебе завидую, Артемка, честное слово! По-хорошему завидую. Черт с тобой, сиди в своем Хохо... пардон, Смехове и пиши плотников, старух, мальчишек, пейзажи... Я и подумать не мог, что ты сможешь так чувствовать природу... Да, чтобы не забыть! Меня включили в комитет по организации Всероссийской выставки советских художников, приказываю представить к марту «Светлый ручей», «Березовую рощу», «Земляничный остров», «Шапку Мономаха» и «Гаврилыча», если к этому сроку закончишь.
— А ты что представишь? — спросил Артем. — «Фронтовиков»?
— Не твое дело, — оборвал Алексей. — Значит, договорились? Я вношу эти картины в каталог выставки. Срочно сделай репродукции и пришли мне.
— Посмотри еще эти альбомы, — предложил Артем. Женины рисунки произвели на Алексея точно такое же впечатление, как в свое время и на Артема.