Он довез Артема до самого дома, сам достал из багажника рессору.
— Здесь ведь дедушка Андрей жил! — сказал Петр, глядя на освещенный уличной лампочкой дом.
— Теперь вот я живу.
— Ну, сегодня мне весь вечер будет икаться — Степанида все косточки перемоет.
Петр рассмеялся и, распугивая светом фар смеховских кошек, поехал по Кооперативной улице к дому Кирилла Евграфовича Носкова.
6
— Ну что ты ходишь как потерянный? — спросил Гаврилыч. — Уехала — и скатертью дорога... Любит — назад воротится, а не любит, так и жалеть нечего.
— Как у тебя все просто! — усмехнулся Артем.
— Вот бы моя баба сбежала, я бы только перекрестился...
— А если я люблю ее?
— Тогда догоняй, — сказал Гаврилыч. — Ищи...
— Ищи ветра в поле...
До сих пор он не знал, куда уехала Таня. В школу из Бологого прислали другую учительницу, и она уже ведет занятия в Танином классе. Три раза в неделю ходит теперь в Голыши и Артем. Он ведет уроки рисования. . Мальчишки и девчонки с увлечением рисуют карандашами круги, кубы и квадраты. Вместе со всеми рисует фигуры и Женя. Он у Артема первый помощник. Собирает и раздает альбомы, стирает с доски, приносит из учительской наглядные пособия.
Частенько из школы они возвращаются вдвоем. Женя, жестикулируя, рассказывает разные забавные истории и первый разражается громким смехом. Артем его не слушает. Глядя на знакомые сосны, он вспоминает, как они целовались под ними с Таней... Лес совсем стал светлый.
На вершинах осин и берез еще держатся редкие листья. На рябинах ярко рдеют чуть сморщившиеся ягоды. Их с удовольствием склевывают черные дрозды, которые почему-то не улетели на юг. Может быть, оттого, что в лесу все рябины красные от ягод?
Видя, что Артем почти его не слушает и думает о чем-то своем, Женя тоже умолкает. Иногда нагибается за еловой шишкой и, размахнувшись, запускает ее вверх.
— Хотите — попаду в старое гнездо? — говорит он.
— Что ты говоришь? — спрашивает Артем.
Женя вздыхает и, наморщив лоб, задумывается.
Мальчишка привык к художнику — он по-настоящему учит его рисовать, — и ему грустно, что Артем уж который день переживает.
— Мне одна девчонка нравится, — после долгого молчания говорит он. — Из нашего класса...
— Я ее сразу узнал, — отвечает Артем. — По твоим рисункам. И догадался, что она тебе нравится...
— Я ей записку написал, а она прямо на уроке отдала ее учительнице... Я ведь ей написал, а она — учительнице!
— А что ты там написал?
— Ну, что она мне нравится...
— И сейчас нравится?
— Это же предательство! Я ей за это...
— Девчонке-то? — говорит Артем. — Вот уж это зря. Будь мужчиной.
— Она для меня теперь не существует... Такое не прощается, верно я говорю?
— Как тебе сказать, — говорит Артем. — Наверное, все-таки надо научиться прощать.
— Я не прощу, — твердо говорит Женя.
«Вот она, жизнь, — философски рассуждает про себя Артем. — Четырнадцать лет, а уже тоже... трагедия. Девчонка передала учительнице первую любовную записку... Конечно, это предательство. По глупости, наверное, она так сделала... А Таня считает предательством, что я ничего ей не рассказал о Нине. Но при чем тут Нина, если я люблю тебя, Таня!..»
После школы к нему стала забегать «на минуточку» Машенька Кошкина. Вместо минутки просиживала по полчаса, а то и больше. Она близко к сердцу принимала все беды Артема, но тоже ничего нового не могла сообщить. Никто из учителей не знал, куда вдруг уехала
Татьяна Васильевна. От кого-то Машенька слыхала, что на Урале есть у Татьяны Васильевны настоящая подруга, к которой она могла бы поехать.
— Счастливый вы, дядя Артем, — в последний свой приход сообщила ему Машенька. — Любите... и вас тоже любят.
— Я — счастливый? — Артем даже рассмеялся. — Это новость для меня.
— А вот меня никто не любит, — со вздохом продолжала она. — Правда, и я никого не люблю, но жить без этого как-то неинтересно...
— В книжке прочитала? — спросил Артем.
— Где вам, мужчинам, понять нас, женщин...
На нее без смеха невозможно было смотреть: маленькая, светлоглазая, с темными кудряшками на лбу, она печально подперла голову рукой и тяжко-тяжко вздохнула. Ну и артистка эта Машенька!
— Есть на свете одно существо, которое меня любит, — сказала она. — Это коза. И зовут ее тоже Маша.
Машенька вставала с табуретки, печально говорила: «До свиданьица!» — и уходила, а Артем снова оставался наедине со своими невеселыми мыслями. Он потерял интерес к строительству дома, плохо спал. Сидя у окна с книжкой, все время выглядывал, дожидаясь почтальона. И как только в синий ящик падали газеты, срывался с места и выбегал в сени. Но письма от нее не было.
В один из таких пасмурных осенних дней Артем почувствовал непреодолимую потребность к работе. Он принес сверху мольберт. Тонкими гвоздями прибил
отгрунтованный холст, разложил тюбики с красками, кисти и задумался... Нет, не над тем, что писать: он уже знал — это будет портрет Гаврилыча, — а задумался Артем о самом Гаврилыче. Достаточно ли он знает этого человека? Несколько месяцев проработали они бок о бок. Стоит плотнику отложить в сторону топор, приподнять голову, и Артем уже знает, что он сейчас скажет... Вот они, десятки набросков, эскизы...
Артем позвал Гаврилыча и провел на холсте первый штрих углем. Плотник привык, что Артем рисует его, когда он работает, и даже не замечает этого, а тут его усадили у окна на табуретку и велели смирно сидеть. Правда, можно было разговаривать. Посидев минут десять, он вдруг сорвался с места и, пробормотав: «Погодь маленько...» — убежал. Вернулся через полчаса чисто выбритый, в каком-то нелепом полосатом бумажном костюме и красной рубахе, из широченного ворота которой сиротливо торчала худая морщинистая шея с пучком волос на кадыке. Даже редкие волосы на макушке намазал чем-то жирным. От его измятого обмундирования несло нафталином. Видно, только что из сундука достал, где все это добро лежало долгие годы.
Взглянув на его благостно-постную физиономию и напряженные плечи, Артем рассмеялся:
— На кого ты, Василь Гаврилыч, похож стал?
— В этом пиджачке я на своей свадьбе гулял... — обиделся Гаврилыч. — А рубаха, верно, не моя — у шурина одолжил... Коли мой пиджак тебе не нравится, я у него шевиотовый костюм попрошу. Для такого случая даст.
— Ничего не надо просить, — сказал Артем, убирая кисти. — Надень снова то, что на тебе всегда, и, пожалуйста, волосы больше этой дрянью не мажь, ладно?
— Ты что ж, Иваныч, на посмешище меня будешь делать? — расстроился плотник. — Я слыхал, ваш брат рисует людей и вовсе без одежи... Я на такой срам, хоть режь меня, несогласный. Это ты имей в виду.
— Я напишу тебя таким... Ну, каким я тебя вижу, — сказал Артем. — Дня через три опять попробуем. Только прошу, чтобы все как обычно. И карандаш засунь за ухо.
Когда Гаврилыч снова стал похож сам на себя, Артем приступил к работе. Плотник совершенно неожиданно отнесся ко всему этому с величайшей серьезностью. Сидел, как памятник, не шевелясь. Даже закурить не просил. И лишь спустя несколько дней стал привыкать и держаться все более свободно. Приходил он позировать всегда в назначенный час и трезвый. Работа продвигалась, но Артем был недоволен: по-прежнему что-то неуловимое ускальзывало от него. В такие дни он писал одежду, фон. Гаврилычу он портрет не показывал, хотя тот умирал от желания хотя бы раз взглянуть на холст.
Как-то во время сеанса он спросил:
— И куды ты его думаешь деть? В наш клуб и даром не возьмут...
— Возможно, в музее будет висеть твой портрет, — сказал Артем, хотя, честно говоря, такой уверенности у него пока не было.