Кум Иван только посмеивался, научный сотрудник музея Феликс — дородный и рассудительный детина — рассеянно поддакивал, а Николай, сродный брат Ивана, безуспешно одергивал взрывного приятеля:
— Брось ты, Вадим. Ну, наклеил портрет Сталина, и что особенного? Ведь не Муссолини и не Гитлера.
— А какая разница?! — заорал Вадим, потрясая кулаками. — Те два ублюдка чужие народы истребляли, а этот свой народ, коммунистов расстреливал и гноил в застенках. Никого не щадил и не жалел, ни старых, ни малых. Не прощать! Так нынче ставится вопрос. Пусть все узнают: никто не забыт, ничто не забыто!
Долго бы не закликнуть никому, если б не вскипел Слава:
— Слушай ты, Вадим! Чего на весь околоток раскричался, да еще в такой праздник. Я не больно грамотен, конечно, а разумею: судить свою историю любой народ не вправе, ежели он народ и уважает сам себя.
— А что, прикажешь забыть репрессии, тысячи невинно оклеветанных и уничтоженных людей? И каких людей!
— Нет же, нет, Вадим! Только спокойнее нужно во всем разобраться. Пусть сначала всю правду скажут нам ученые историки. Поименно обнародуют достойных и виновных. Нельзя валить все на одного человека, пусть был он самый главный в стране и первый несет ответственность за сотворенное беззаконие.
— Правильно! — поддержал Николай. — Не шум и крики о возмездии нужны, а истинная правда. Иначе поорем, втопчем в грязь прошлое и сотворим нового кумира. Разве не так случилось когда-то после развенчания культа личности Сталина?! Не успели о нем правду узнать, глядь — новый чудотворец!
— Моего отца из-за трех быков раскулачили и выслали из Белоруссии на Урал, — угрюмо проронил Феликс и замолчал.
— Во, во! — подхватил опять Вадим. — Называется, освободили братский народ Западной Белоруссии! А что творилось после войны в Молдавии и Прибалтике? Эшелонами перли людей на Север! Не каких-то там бандеровцев и националистов, самых настоящих крестьян, кормильцев.
— Только, Вадим, к суду и возмездию призывать нельзя, — вмешался Феликс. — У твоей справедливости на левой стороне призыв к расправе и репрессиям, к беззаконию. Так ведь и конца и края не видать самоистреблению. Кто с кем не согласен — того, значит, к стенке или за решетку?
— Но ведь и враги-то Советской власти тоже были! Чего же всех в ряды невинных демократов зачислять, задним числом в ангелы и святых мучеников записывать, — добавил Николай.
— Были! — подтвердил Слава. — Сам знаю, были! Убежденные враги Советской власти, а не одни оклеветанные завистниками, карьеристами и доносчиками. Но, ох как сложно все это, ребята!
— Какая сложность, все ясно! — опять закипел Вадим.
— Такие горячие головы, как ты, Вадим, и при Сталине тоже кричали: «Все ясно, враг народа!»
Лучше бы Николай и не говорил! Вадим прямо-таки взбесился и понес, понес жуткую чепуху.
«Эк-ка, с каким заносом парень! Умный, а мозги набекрень и с чужих голосов орет», — с сожалением слушал его Слава. Да и ребята, по всему видно, не одобряли и не соглашались с Вадимом.
— Анархист ты, Вадим! Тебе бы у батьки Махно в банде очутиться, натворил бы ты дел, ох и натворил! — подковырнул приятеля Николай.
— Гласность, демократия у нас, не затыкай мне рот! — бушевал Вадим.
— То-то и оно, гласность и демократия! — съехидничал Николай. — Только, если поглядеть по столице, по журналам и газетам, захватили монополию на гласность и демократию не совсем те, кому следовало. При Сталине жили не тужили, премии Сталинские получали, при Брежневе как сыр в масле катались, ордена и премии сыпались на них, «мучеников и страдальцев».
— Ты кого имеешь в виду? — насторожился Вадим.
— Да уж не тебя, дурака! Закругляйся митинговать, дед Слава жизнь прожил, и у него свои взгляды на периоды и перестройки. Пойдем к нему, Слава на баяне поиграет, песен попоем. — С этими словами Николая, странное дело, даже столь же горячо согласился и Вадим.
Признаться, Славе надоел «митинг» у Федосьиной ограды, куда он вышел встречать Ивана с гостями. Ни об охоте, ни о житье-бытье словом не обмолвились, не дал взбалмошный Вадим. У них в Песках своих доморощенных болтунов о политике в достатке. Обычно редко кто из них охотник до работы. Табак бы им жечь, а раньше вино бы жрать и трепаться о мировых проблемах в рабочее время. Слава и сам не прочь поболтать о чем угодно, «не язык, а ботало» — дразнит его Настя. Да какой толк в ихней болтовне о том, что на самом-то деле вовсе и не зависит от них! Удивительно, но кто больше всего чего-то делает, меньше всего дает волю языку. К этому выводу Слава пришел еще на фронте, а на производстве и в колхозе убедился окончательно в правоте своего наблюдения.