Сел я на маковку бугра и решил тут, на обдуве, досыта наглядеться в бинокль. И станцию Лещево-Замараево с шиферно-белеющими крышами заготзерна приблизить, и дальне-синее исетское поречье, и ивняково-луговое раздолье, где зароды сена разбрелись огромными сытыми конями, и особенно того, кто появится на асфальтированном шоссе. Любопытно рассмотреть эвон ту «летящую птицу»-мотоцикл. Люди на нем ведать не ведают обо мне, а для меня с биноклем они ну совсем-совсем рядышком!
Ага, кто же там мчится-купается в летне-пахучем воздухе?
За рулем зеленого «Урала» молодой мужчина — белобровый, улыбчивый, а шлем делает его похожим на ядреный подосиновик. В коляске свободно устроилась симпатичная женщина — ясно, жена мотоциклиста. Синий шлем на ней, словно легкий ситцевый платок, а из-под него вихрятся спелым овсом пушистые, не подвластные моде волосы. Смеются, о чем-то кричат друг дружке, а женщина то и дело показывает по сторонам руками. Однако пузатая сумка вишневого цвета подпрыгивает на коленях и напоминает о городских покупках. Не придерживай ее — дома она окажется полупустой.
Какая милая и славная пара! И до чего же муж с женой похожи друг на друга, по народному поверью — в таких случаях пара на всю жизнь, — радуюсь я за них, да тут же прищемила сердце резкая боль, неизбывная и неоглохшая во мне с годами… Господи, как, как похож мужчина на моего крестника — непонятно и нелепо потонувшего с мотоциклом… А разве чужая женщина в коляске? Да нет же, нет! Моя веселая синеглазая крестница, за одну темно-ветряную майскую ночь овдовевшая с двумя девчушками на руках…
Я начинаю плохо видеть рвущийся все ближе и ближе ко мне ликующий мощным мотором мотоцикл, будто кто-то задышал с обратной стороны на линзы, и они затуманились, запотели. Всего-то и успел машинально отметить: на выбоине асфальта коляску подкинуло, что-то вылетело из сумки на дорогу, а женщина взмахивала руками и смотрела туда, где внизу за бором и ольховой согрой по Боровлянке, за невидимой глазу Исетью светлело каменными домами по крутояру село Крутиха.
Бинокль шлепнулся мне на грудь, и сам я повалился на кустик желтого донника, сдавил ладонями левый бок… Не может быть, не может быть такого… В Крутихе живет отец крестницы Костя Клименко, а близ села за бугром застенчиво припала к старшей сестре — Исети моя родимая речушка Крутишка…
Когда очнулся и отпустила меня боль, мотоцикла даже и не слыхать — был и не был, как бы померещился. А там, где что-то упало на асфальт, сидели вороны и с тупой натужностью рассматривали то самое «что-то». Ослабевшими руками поднес я бинокль к своим глазам: если что-то есть посреди дороги, стало быть, мотоцикл был, и видел я наяву супружескую пару, воскресшего крестника Василия!
Пока ни с какой стороны не катились, не мелькали машины с мотоциклами, я отчетливо разглядел на асфальте пшеничную буханку. И… толкнуло снова сердце: не привиделся зеленый «Урал», та самая белолицая женщина проворонила буханку. Своих земляков я давно выделяю в городе по накупленному хлебу. Некогда знаменитый уксянский хлебозавод теперь захирел, старые мастерицы-стряпухи ушли на пенсию, и скверный хлеб стали выпекать по «технологии» сменившие их неумехи, да и того бывает невдосталь. Потому и везут сумками и сетками мои земляки шадринские буханки.
Вороны молодые, несообразительные, и вовсе не из осторожности пялят голодные глаза на буханку. Им понять надо: что это и можно ли это сожрать-расклевать? Интересно, что же дальше?!
Не какой-то там всевышний послал, а сама по своей воле низко пропорхнула из черемухового куста в пашне компанейская сорока. Уселась напротив воронья, поужималась перед ними и крутнула модной головой по сторонам, да и нацелилась на буханку. По перу и хвосту — птица старая, всего на своем сорочьем веку повидала.
Э-э-э! Нет, сердечная! Зерновую случайную россыпь по осени не жалко, клюй на здоровье в оплату за оздоровление леса и того же хлебного поля. А буханку не дам долбать, мы о ней в войну и после нее мечтать не смели, нет, не позволю!