Других понять можно, если копят они деньги себе на черный день, детям или на покупки. А тут в мирные дни и годы тихонькая русская старушка из месяца в месяц откладывала пенсию за погибшего сына — жаль, сразу не за троих! — на сберегательную книжку не ради личной корысти… Отрывала от себя ради самого святого на земле — ради мира и жизни чужих детей. А как же иначе назовешь могущество обороны нашей страны? Не имей мы грозного и новейшего вооружения — а оно ох каких денежек стоит! — страшно и представить о последствиях… Сорок первый год научил нас крепко… Врагов надо устрашать не песней одной о том, что врагу не гулять по республикам нашим, а прежде — оружием…
— Ты что, спятил, Барыкин?! Какой фонд обороны? Есть фонд мира, и нечего там выдумывать. Делать, что ли, нечего, так я подкину тебе работенки! — уж очень весело прокричал предрик, когда Барыкин, впервые в разговоре с ним заикаясь, сообщил о заявлении-завещании, покойной старушки.
— В том-то и дело, Леонид Борисович, что не спятил. И старушка не перепутала. Муж у нее помер, спасая колхозное добро, три сына полегли на поле боя. Она, может быть, лучше нас знала, что ей делать и для чего законную пенсию до копеечки сберечь и на что ее завещать.
Предрик надолго замолчал, в трубке слышно было, как он чмокал губами. Тоже еще молодой, моложе Барыкина, тоже сын погибшего офицера. Должно быть, окончательно убедился, что предсельсовета вовсе не шутит и ждет от него ответа по существу. Да, учрежден у нас в стране фонд мира, но умершая бабка просит принять ее сбережения в фонд обороны страны и никуда больше. Она, десятилетиями обделяя себя деньгами, верила, что просьбу ее уважат, как высоко ценили патриотический порыв граждан и коллективов в годы войны. Те, кто тогда отдавал свои сбережения на разгром фашизма, получали благодарственные телеграммы от Сталина, о них писали газеты, они вошли в историю Родины.
«А почему же сейчас, — думал Леонид Борисович, — когда позади тридцать лет мира, можно отказать в просьбе человеку, тем более умершему? В посмертной просьбе. Она, просьба эта, не ради славы и обнародования при жизни самого человека. Нет, он не имеет права отмахнуться от нее. А что необычная просьба в наши дни, так ничего противозаконного нет. Сомневался же кое-кто, когда начались хлопоты по установлению танка-памятника в Уксянке в честь построенного в годы войны на средства рабочих и механизаторов тамошней МТС и врученного ихнему земляку на фронте. А ведь правительство пошло навстречу ходатайству местных органов власти»…
— Слушай, Владимир Алексеевич, конечно, райисполком приветствует просьбу старушки. Посоветуемся с райкомом партии. Хорошо бы учредить именное оружие братьев Ильиных и вручить его нашим землякам-солдатам. Одобряешь? И я тоже! А бабку похороните всем селом, слышишь?
Владимир с облегчением прошелся по кабинету и стал звонить в совхоз.
— О чем разговор?! — с полуслова понял директор. — Неужели ты нас считаешь за бессердечных бюрократов? Все найдем, все сделаем. И оркестр закажем. Сей момент с рабочкомом обговорим.
Памятник на заводе пообещали изготовить сегодня же к вечеру. Насчет гроба Барыкин решил говорить с начальником местной стройорганизации.
— Какая старуха, какая Ильиных?! У меня отродясь такая не работала! — насмешливо отозвался начальник, и Барыкин с какой-то ненавистью представил упитанно-лощеное лицо Шершукова. «Ах ты, падла! — чуть не сорвалось с языка, и он испуганно зажал телефонную трубку вспотевшей ладонью. А когда отнял ее, как мог, спокойно произнес:
— Правильно, такая действительно у вас не работала. Извините.
Расстроился Барыкин не столько от неприятного и напрасного разговора, сколько от собственной несдержанности. Четверть века с гаком миновало, а фэзэошные замашки и словечки застряли где-то в нем… И не подозревает он о них, да они сами иной раз непрошенно лезут наружу. До чего же дурное липуче и живуче! И нету такой «химчистки», чтобы дерьмо из человека вытравить. Даже вон наколки на руках остались, хоть перчатки круглый год не снимай. Срамота!..
С утра небо пестрело и хмурилось, а к обеду солнце пересилило морок и березы по кладбищу на угоре за селом ярко зажелтели на прозрачно-синем небе. Горели жарко на солнце, скрадывая глаза, трубы оркестра, и только торжественно-печальная музыка заставляла людей забыть о разгулявшемся осеннем дне.