Прасковья Ивановна в глаза не видывала своей трудовой книжки. С тридцатого года, как организовался в деревне Полозовке колхоз, более трех десятков лет знала одно звание — рядовая колхозница. А работа что, она всякая была, как и в любом колхозе — куда пошлет бригадир. И коров доила, и телят выхаживала, и за овцами шесть годков походила, даже в районе хвалили: «Берите пример с овчарки тети Паши»…
Ныне такое слово высмеяли и последние годы, пока овечек не перевели, именовали женщин чабанами. А тогда овчарка, бычник — деда Степана этак окрестили за догляд быков-производителей, хрящник — стало быть, за хряками, а не за свиньями ухаживает человек.
И конюшила, и до пенсии техничкой-уборщицей работала в конторе, но уже не в колхозной, а совхозной. Это когда она перебралась из Полозовки в Уксянку при слиянии колхозов — досталась ей избенка-одностенок от покойной тетки Феклы на веселом угорчике, в тихом травянистом заулочке. С крылечка глянет утром Прасковья — и на весь день радость. Слева село Любимово, и Уксянка вся, как на ладони, справа — деревня Брюхановка. Это названия только разные, а на самом-то деле между Любимовой, Уксянкой и Брюхановкой никакого разрыва. Вот Полозовка — она в трех километрах, однако и ее всю видать было. Сейчас-то Прасковья Ивановна редко глядит в сторону родного угла — нету давно деревушки, тополя да ветлы зеленеют, стареют сами для себя, и если б не кирпичный завод на увале — совсем бы осиротели высокие деревья с грачиными гнездами.
Сидела у стола Прасковья Ивановна, гладила ладонью клеенку с крупными, нездешними вишнями и не слыхала-не видала, как кто-то в сенках очутился и постукал в дверь избенки. Кто бы это мог? Разве что кто-то из старушек знакомых, с кем Прасковья уже которую зиму вяжет из овечьей шерсти теплые носки и отсылает их уксянским ребятам в армию. Прежде всего тем, кто на флоте или на севере служат, где холода лютые.
— Зачем? — удивились сначала не только ее подружки, а и родители парней. — Не война сейчас, на службе теперь не дадут зря мерзнуть — добро одевают.
— Эдак оно, — согласилась Прасковья Ивановна. — Однако разве не в радость получить солдату шерстяные носки с родины? Не всем же старухам ковры ткать, куда нам их! Я вот сынку своему так и не успела на фронт ничего послать, пока собирала-копила шерсти на варежки и носки, он… погиб…
— Можно, можно! — оторвалась она от дум и того пуще удивилась. Порог переступили три девочки-школьницы. В форме, при пионерских галстуках.
— Милости прошу! — обмахнула запоном стулья Прасковья Ивановна и засуетилась на середке избы возле печи. — Чем бы вас мне попотчевать-то, дорогие гостюшки? Самовар-то давно отдала я робяткам, тоже пионерам, состарел, издырявился он. Ну дак электрический включу, и мигом чаек будет готов. Скус, конешно, не тот, что в самоваре, дак привыкли ужо, привыкли!
— Бабушка Прасковья Ивановна! — привстала беленькая девочка, по обличью дочка комбайнера Петра Южакова. — Мы по делу, а не угощаться пришли.
— По какому, внученьки? Ежели что помочь, так нечего. Дрова по весне привезли, твой же папа после работы бензопилой их мигом испилил да исколол, а тимуровцы, дай им бог здоровья, склали в поленницу. По водичку сама еще ползаю, много ли мне надо-то водицы. Животины у меня — овца да пяток курочек с петушком. А кошке Муське молочко покупаю. Нету, нету, девочки, для вас у меня работы!
— Нет, бабушка, дело-то у нас совсем другое, — замялась Света Южакова. С третьего класса она «красным следопытом», сколько уже обошли с подружками и учительницей Анной Ивановной фронтовиков, вдов и матерей солдатских, а всякий раз волнуется и робеет. Война не обошла Южаковых: погибли на фронте Светин дед и два дяди, третий от ран уже дома умер. Папке, когда Гитлер напал на нашу Родину, шел всего-то третий год. Папка помнит голод и холод, нужду и слезы бабушки, а войну — ее все ненавидят, даже и они, школьники.
— Так какое, какое дело-то у вас, девоньки? — ободрила Свету Прасковья Ивановна.
— У нас в школе, бабушка, музей создан.
— Ага, слыхала! Радио районное ишшо хвалило вас за музей-то, а вот сама-то не видала. Токо для музея у меня ничего нету старого, кроме самой себя. От свекрови-покойницы иконка оставалась как-то, так и ее какому-то мужчине из города я отдала. Сказывал, для музея. Сама-то я богу не маливалась, недосуг было — изо дня в день работа и забота. Ну и тятя мой ни икон, ни крестов не держал в избе. С германской пришел с чурбашкой заместо правой ноги, дак и вовсе какой тут боженька. Поминал его мой родитель, ежли спотыкался и оземь стукался.