Известная в городе театральная студия чтила Станиславского и ставила модные пьесы. Выступления на заводских праздниках и юбилеях служили неизбежной платой за крышу над головой для репетиций и спектаклей.
Начали прогон. Изображавшие молодых Ирка с Витькой пока обозначили свой статус условными фатой и галстуком-бабочкой, а Фомин – памятник – в длинной, как и положено, до пят, серой шинели, встал на стул-постамент. Не прошло и минуты, как Григорьич закричал из зала:
– Стоп! Никуда не годится. Нет атмосферы! С начала!
Только и вторая попытка не задалась. Худрук выскочил из кресла и уже не стеснялся в выражениях. Он давно обеспечил себе индульгенцию, рассказав, что даже великие режиссеры легендарных театров, бывало, приводили труппу в чувство, используя все богатство великого и могучего! В сухом остатке смысл его пламенного спича сводился к простым истинам: что нельзя плевать в колодец, что не с чего носы задирать, что нет маленьких ролей, а есть никчемные исполнители. В конце концов, на юбилейном концерте им выступать перед полным залом на восемьсот мест, а сколько зрителей они смогли привлечь на свой последний спектакль?
После паузы добавил:
– Дорогу осилит идущий. На днях будет готова декорация. Пока попробуем вот что. Тащите из-за кулис трибуну.
Игорь вскарабкался на возвышение и обозрел свадебную тусовку с трехметровой высоты. Он засунул правую руку в карман, другой сжал фуражку – и с удивлением ощутил в себе явную перемену. Неважное настроение пропало. Набирало силу смутное предчувствие, что и как он скажет. Ему уже не терпелось обратиться к неразумным потомкам.
Молодые у постамента делились, как рады в торжественный день создания новой ячейки общества принести цветы к ногам вождя, как благодарны героям революции за счастье жить в такой стране, и заканчивали пафосным обращением к юноше, обдумывающему житье, делать бы жизнь с кого, чтоб не задумываясь, делал ее с “таварища Дзержинскава”.
В ответ железный Феликс проникновенно и просто объяснял молодежи, как тяжело шли к победе, как голодали и недосыпали, шли сквозь револьверный лай, крушили врагов и свято верили, что построят новую страну и возведут город-сад.
В какой-то момент Игорь обнаружил: его голос резко изменился, да и вообще принадлежит ему – и не ему! Что он продолжает стоять на трибуне – и одновременно парит в воздухе. Второе «Я» без всяких усилий плавало в невесомости слева-вверху, под сотовым потолком зала, в десятке метров от трибуны, и подчинило его волю, разум, голос. Заученный текст органично лился из его уст, и транслировался – неведомо откуда, сквозь пространство и время – на потомков, на застывших в полном изумлении Ирку и Витьку, Шурку, Шляхтича и других.
– Фиксируй! – закричал из зала Григорьич. Он требовал от Игоря осознать и запомнить свое состояние, чтобы его можно было воспроизвести снова – “ведь я артист, я повторю”.
И Фома словно очнулся, вновь стал сам-один и вернулся в знакомое по прежней жизни тело, на трибуну, на сцену, на репетицию.
В перерыве Григорьич подозвал его к себе: – Молоток! Теперь ты знаешь, что такое полное слияние с образом.
Фома помедлил и возразил: – Григорьич, это слияние – скорее разделение. Я под потолком парил, в центре зала.
Худрук вгляделся в него распахнутыми глазами, потом прищурился и пояснил: – Похоже, ты поймал внетелесный опыт. Я о нем слышал, но никогда не сталкивался. Птица редкая, прилетающая к очень немногим.
Казалось, он хотел сказать что-то еще, но лишь оттопырил, как знак восхищения, большие пальцы обеих рук.
Феномен больше не повторился, но выступление на заводском юбилее прошло хорошо. Переполненный зал замирал, беззвучен и недвижим – ни покашливаний, ни скрипа кресел; тишина звенела в паузах, которые, ощутивший власть над аудиторией Фома, мог держать столько, сколько диктовал внутренний голос.
Прорывная сила искусства оказалась столь велика, что Григорьич сменил гнев на милость: через полтора месяца Витька и Ирка поженились. Таня на свадьбе была, хотя студийные занятия забросила и с Фомой больше не встречалась. Шурка ушел в долгий загул, Седач засел за кандидатскую по судовым машинам. Любвеобильная Маша пыталась взять Фому в оборот, пока он не подарил ей пластинку-миньон с песнями на стихи поэта Дербенева: