Улыбаюсь во весь рот. Проголодался. Зато сегодня любимое зерно, обваренное. И как с голоду вкусно будет! И никогда, никогда больше не забуду. Сегодня все сердце переполнено любовью, даже тяжело стало в груди, даже бежать с таким полным сердцем трудно. Хочется остановиться и заплакать, и громко прошептать: «Люблю! Люблю! Прости! Никогда не забуду! Люблю! Люблю! Ах, люблю!..»
В оранжерее тихо, пусто. Неприятно тихо.
— Журя! Журя!
Тихо. Ах, зловещая тишина.
— Журя! Журя!
Обежала всю. Не садовник ли взял? Не с голоду ли помер? Ведь нет же червей в противных чистых горшках! Ведь это неправда, что лягушки могут прогуливаться по этим дорожкам без неба и дождя.
Выбегаю назад к двери. У двери кадка, врытая в землю. В глубокой кадке что-то серое, длинная шея, выплывая из глубины, не движется по воде, завялая, дряблая; чей-то глаз потухший. Мутно-темный из глубины встретился с моими приблизившимися к нему глазами… Кричу. Кричу. Подойти нет сил. Знаю, что все кончено.
Бегу к садовнику. Кричу. Кричу.
Садовник со мною у кадки. Вытаскивает Журю.
— Пить захотел. Вы что же, Верочка, воды ему забыли принесть? Потонул давно. Вишь закостенел.
Не могу глядеть. Говорить не могу. Отчаянье лезет откуда-то в меня; я слышу его и кричу. Глушу отчаянье диким воплем, и тихо бреду по дорожке вверх к дому, и вою, и вою, рта не прикрываю. А навстречу мать, и гувернантка, сестра, и ключница, брат, и еще другой брат.
Но вою я без надежды и без смягчения. А кто-то клещами сердце схватил, в комок сжал, и горячая кровь льется, льется, льется.
Поздно. Поздно. Поздно…
Вот прошла зима. Это уже в городе. Забылось ли? Забывалось и вспоминалось. Плохо молилась зимою. Грех был незамолимый, и не умела за него выпросить прощения у Бога.
Наступила новая весна. На Страстную и Святую поехали мы в деревню.
В первый раз я говела. Тихая, истовая, ходила в церковь, где прежде ленилась и уставала. Молилась часами на коленях, плакала. Была кроткая, незлобивая.
В Великую пятницу вечером исповедовалась. Мелкою, тихою дрожью дрожала, как проходила через темную церковь на клирос, где ждал исповедников старый священник. Стояла, голову потупя. Отвечала на все: «Грешна, батюшка!» Потом, когда спросил, нет ли необычного, сказала про Журю, что потопила Журю, потому что надоело любить его. И молчала, ждала… Простит ли? И разве можно простить? Нельзя, нельзя, о, конечно, нельзя. Проклята я за то, что надоело любить…
И капали едкие, редкие слезы…
— Верочка, не плачь больше. Слаб человек любовью. Где уж ему! То Христос любит. То Христос, Бог наш, прощает. Простит Он и тебя. Пришел Он, чтобы свое дело совершить до конца. А мы, люди, этого не можем. А молиться можем и просить о помощи. А если уж простит да помилует — душу возьмет и воскресит тебя. Тогда душа научится любить. Это Он все может, потому что умер и воскрес!
И велел мне старый священник стать на колени, покрыл мне голову епитрахилью{16} шершавою и пахнущею ладаном и что-то шептал. Холодок бежал по моей спине, слезы остановились. Стала тишина такая, что ушли все мысли, и осталось одно доверие.
Вот она и пасхальная ночь. Тает снег. Каплет с крыш. Шорох, волнение, шепот всей земли, перешепот с небом, откуда теплым дыханьем веет от высоких, огнистых звезд…
По осевшему, талому снегу сани скользят не скрипя. На проталинах, вздрогнув, трогают железом еще скользкую землю. И тишина. И пахнет смолой весенней. И каждое дерево, еще черное, резкое, отчетливое в звездном светлом паре, — фиал невероятных, волшебных благовоний…
Деревня вся в движении… Что-то совершается. Что-то совершается. Звезды знают, и ветер, и земля, и люди.
Я чистая, мылась, голову также, до того пока волосы не заскрипят, даже зубы лимоном терла, чтобы были белые. Платье тоже белое. И молчу, молчу. С пятницы вечера слова считала, чтобы душа моя белой осталась после того отпущения грехов и святого причастия.
Светло, и мерцает, переливаясь, свет свечей. Вздыхают люди тихонько, и крестятся, и кланяются, лицами жаркими и светлыми, ждут, ожидают… Вот расступилась толпа покорная и тихая; прошли священник и дьячок, и певчие с хоругвями{17} и крестами… Хлынула толпа за ходом. Влился воздух со двора, и в ладане, и в воске запахло невозможными березами.
— Христос Воскресе! Христос Воскресе! Христос Воскресе!
И трижды истовый ответ:
— Воистину Воскресе!
Воистину, конечно! Воскресло сердце в моей груди. Мое слабое сердце, любить не умевшее, воскресло, чтобы отдаться. И тебе отдалось, Христос мой и Бог мой!