Конечно, я хотела. И с неистовым жаром целовала мамины белые, тонкие руки, опрокинув их ладонями вверх, и ее чудные синие глаза с большими белками.
Почти не спала от волнения и была в конюшне слишком рано.
Из конюшни в каретный сарай, где в предрассветной мгле еще горели две коптюшки, конюх приводил лошадей. Красавчик ржал и бил передней ногой, зацепляя постромки.{20} Федор кричал тонким тенором:
— Балуй! Ножку! — и ударял Красавчика кулаком по ноге, высвобождая из-под копыта постромку.
Я вторила, но хрипло бася:
— Ножку — и мешала Федору, бесстрашно стукая за ним Красавчика по ноге.
Гнедой Красавчик ржал тонким радостным голосом и, перекинув голову на шею невозмутимого, темно-рыжего Мальчика, кусал и скреб его в загривок желтыми, широкими, тупыми зубами. Стоял топот по деревянному полу сарая, суета и брань кучеров, запах кожи, навоза и пота лошадиного, и залетал утренний осенний холодок, приносил острый дух листной прели и ржаного зерна из близких овинов. Это был запах осени, мой любимый, бодрый, торопящий.
Кучер Федор ушел одеваться. Я пропихивала хвост Мальчика под шлею{21} и ничего не боялась, чувствовала себя дважды живой от этого бесстрашия… Потом зануздывала Красавчика, который щелкал зубами и разбрасывал пену, встряхивая гладкой мордой, и басила: «Балуй», — закусывала озабоченно губы, напряженно сжимала брови.
Федор, прямой красавец с черными, блестящими волосами, строгими, зоркими глазами, узким, темным, серьезным лицом (по летам Федор самое могущественное для меня и самое обожаемое мною существо на всей мызе), — вернулся в темно-синем кафтане-безрукавке поверх красной рубахи, и уже он на козлах, а я в широком кузове, повешенном поперек крепких длинных долгуш. В кузове три места на задней скамейке, три на передней и три на продольной. Широкие, плоские крылья позади, и крылья впереди.
Лошади неслись по аллее к дому, к подъезду.
Сели Мисс Флорри и Эмма Яковлевна, я вскочила на заднее крыло, и мы помчались на деревню собирать «деревенскую аристократию», желавшую наблюдать за царской охотой на волков.
В поле бледно рассветало. У большого сенного сарая, где в осенней, деловитой свежести некстати пахло и запоздало — медом июньского сенокоса, мы нагнали охоту и поехали легким труском. Сквозь отчетливый топот верховых лошадей по крепко примерзшей на осеннем утренике{22} дороге и стеклянный хруст прорезающих молодой ледок звонких их подков я слышала непривычный царапающийся шорох многих собачьих лап.
Щелкали длинные петли, шлепались без милости по собачьим гибким спинам; собаки приседали под ударами; далеко неслись в пустом прозрачном воздухе полей окрики всадников. Собаки были связаны попарно, и стая многотелою, многоголовою змеей, темною и лоснящеюся, извивалась, быстро подвигаясь вдоль серой льдистой дороги между двумя рядами лошадей.
Владимир Николаевич гарцевал, раздражая поводьями серого в яблоках коня, рядом с нами и дразнил барышень из нашей «аристократии».
— Случается, что волки прорывают сеть, и тогда держитесь!
Учительница с косой до колен, за которую я поклонялась ее женской прелести, дочь нашего управляющего, стриженная, с африканским ртом и серыми пронзительными глазами, которой я боялась и которую любила тоскующею, таинственною любовью, поповна, рыженькая, злая и льстивая, про которую так непонятно рассказывал ее отец, вдовый старый наш веселый батюшка, что вот уже пять лет ездят к ней «пилигримы», да никто не берет, и мужественная фельдшерица — все эти молодые дамы и старые почтарьша и просвирня{23} слушали Владимира Николаевича и пугались.
— Особенно если волк матерый, силы у него много и злость страшная…
Я соскакивала часто с заднего крыла, мчалась мимо сидящих и взбиралась на переднее, рядом с Федором. Оба крыла над низкими колесами создавали мне две удобных, хотя и тряских, площадки для моей гимнастики.
— Федор, стегни Красавчика, юн правая постромка болтается.
— Это под гору, Верочка. Нешто не видишь? Он даже очень усердный. Это Мальчик лукавит, а он лошадь прямой! (Мне забавно, что Федор говорит про лошадь — «прямой». Это оттого, что Федор из воспитательного и воспитывался у карелов. Так, я слышала, брат объяснял товарищу. И он прибавил уже совсем непонятно: «А ведь, может быть, он князь. Оттого эта тонкость лица».)