Приказ о выступлении на фронт поступил 15 сентября. А где он, фронт?
— Только слепые не видят, пан Попович, что это самоубийство. Варшава пала. Правительство неизвестно где… — печально говорил Болеслав молодому врачу Ивану Поповичу.
— Зачем вы это говорите мне, пан поручик? Жолнерам скажите, пусть узнают, что их посылают на смерть. Нас учили спасать людей от смерти, но мы бессильны против военной машины…
— А что я один смогу?
— Сможете! Вас любят жолнеры… Нужно слово… Только начните. И все вас поддержат… Объясните им, что наше спасение сейчас там… — Он указал рукой в сторону Збруча.
— Так почему же вы сами не объясните им? Врача знает весь полк…
— Я не воин, пан поручик. К тому же — я украинец, скажут — кровь заговорила. А разве не ясно, что не только нам, украинцам, но и вам, полякам, и всем славянам фашизм несет смерть и порабощение? И без великой страны, что там, за Збручем, никто не устоит перед ними, не остановит их…
Врач и офицер, украинец и поляк, они сблизились, заметив друг друга среди чванливых помещичьих сынков, из которых состояла большая часть офицеров части. Оба не принадлежали ни к какой партии и не скрывали друг от друга своих убеждений, ибо не видели в них ничего преступного.
Особенно окрепла их дружба после знакомства Поповича с Вандой, которая как-то навестила Болеслава в Ольховом. Молодой врач тронут был нежными отношениями между братом и сестрой и даже немного увлекся девушкой, поразившей его своим независимым характером.
Выслушав Поповича, Щепановский долго стоял в раздумье. Он не был трусом, но до сих пор не приходилось принимать такие ответственные решения.
«А врач прав. В конце концов, кто-то должен сказать первое слово…»
— Хорошо, пан Попович, я скажу. И сегодня же…
Когда дежурный выстроил полк перед приходом полковника, поручик смело шагнул вперед, повернулся кругом и крикнул:
— Паны солдаты и офицеры! Нас завтра отправляют на фронт. А почему не скажут, где этот фронт? Почему не говорят, где наше правительство? Где армия? И с чем пойдем против танков и самолетов? Это самоубийство! Наша жизнь еще нужна будет для отчизны…
Ища глазами полковника, растерянно озирается дежурный. Офицеры пытаются сдержать солдат, но они сначала несмело, поодиночке, потом целыми группами выходят из строя и окружают поручика…
Как бы в подтверждение его слов послышалось прерывистое гудение бомбардировщиков. Все зашевелились, подняли к небу головы. Вот уже четко вырисовываются паучьи кресты на коричневых крыльях зловещих коршунов. Весь полк врассыпную устремился к ближайшему лесу. Оглушенные взрывами бомб, падают на землю солдаты, офицеры. Только небольшая группа застыла в оцепенении вокруг Щепановского.
Когда скрылись фашистские налетчики, митинг вспыхнул с новой силой.
— Нам не одолеть их голыми руками! — кричал бледный солдат с горящими, как угли, глазами. — А где искать помощи?
Один, другой, третий… Все, что наболело за две недели войны, в этих горячих словах взывало о помощи, о спасении.
К кому взывало? Командир полка затребовал жандармов из староства, готовил из преданных ему офицеров пулеметную команду.
К вечеру группа смельчаков, державшихся вокруг поручика, была окружена и арестована. Лишь некоторым удалось бежать. Скрылся и Попович. К утру он добрался в правобережные Лугины, разыскал Ванду и, боясь сразить хрупкую, как ему казалось, девушку, осторожно рассказал о случившемся.
Ванда не упала в обморок, даже не заплакала, лишь погрозила кому-то своим детским кулачком.
— Скорее туда! Сейчас же… Там Ваня. Они помогут. Они не посмеют отказать…
Девушке казалось, что для советских пограничников, как и для нее. ничего не может быть важнее жизни ее брата. Ведь он всегда был их другом.
Лишь во второй половине дня они с Поповичем сумели перебраться через границу и встретиться с бойцами тридцатой заставы.
А в Ольховом к вечеру того же дня военно-полевой суд закончил расправу над бунтовщиками. Вместе с арестованными солдатами и Болеславом Щепановским судили батрачку Фишера Агафью Семенину.
…Она работала в саду, когда после митинга вели арестованных в дом Фишера. Увидев, как жандарм ударил щуплого солдатика шашкой по голове. Агафья не сдержалась. Три года тому назад эти же жандармы избили ее мужа, когда бунтовали рабочие в поместье. Она так и не увидела его больше: умер в тюрьме. Осталась одна с тремя детьми.