Перед фон Штейцем стоял все тот же русский лейтенант — девушка, с которой он, Енеке, уже дважды разговаривал, требуя от нее рассказать об организации боевых порядков советских войск, штурмующих Сапун-гору. Ему хотелось знать именно это, ибо он не допускал и мысли, что обычным, шаблонным построением войск можно так глубоко просочиться. Пал первый пояс оборонительных сооружений, командиры дивизий докладывают: противник подходит ко второму ярусу, к главной полосе укреплений. Енеке тверд в своих убеждениях — эту махину русским не одолеть, по крайней мере, здесь произойдет пауза, и он, Енеке, сделает все, чтобы восстановить разрушенные в глубине обороны укрепления, залатать трещины, образовавшиеся в крепости. И все же… О, если бы удалось вырвать у этого лейтенанта сведения о боевых порядках русских! Тогда возможна мощная контратака, враг будет опрокинут и сброшен вниз…
Девушку-лейтенанта подобрали в траншее. Она была контужена взрывной волной, находилась в бессознательном состоянии. Но шок прошел, и фон Штейц поклялся, что он получит от нее необходимые данные. Это вполне возможно, ведь фон Штейц… воспитатель, у него свои методы допроса…
Енеке снял перчатки, погладил овчарку, опустился на стул возле амбразуры. Пес лег у ног, навострил уши на пленного. Фон Штейц спросил через переводчика капитана, аккуратно одетого, с прической гимназиста:
— Вам оказали медицинскую помощь? Теперь хорошо слышите?
— Да, — сказала Сукуренко, разглядывая переводчика. Она заметила, что у капитана сухие губы и что они чуть-чуть дрожат.
— Скажите, кто был ваш отец?
— Отец? Какое это имеет значение? — вздохнула Сукуренко и отметила про себя, что фон Штейц — он представился ей сразу же, как только привели ее на командный пункт, — улыбается глупо и что за этой улыбкой угадывается нетерпение, раздражительность.
— Он жив?
— Да, — сказала Сукуренко и тихо повторила, — жив.
— Он коммунист?
— Коммунист!.. Старый коммунист, — ее губы слегка дрогнули, но она быстро взяла себя в руки.
— С какого года коммунист?
Она точно не знала, когда отец вступил в партию, но, не задумываясь, сказала:
— С одна тысяча девятьсот двенадцатого года.
— Мать большевичка?
— Большевичка.
— О-о! Значит, ты пошла на фронт по убеждению?
— Именно по убеждению. Я родилась при Советской власти, училась в советской школе. Я еще не успела вступить в партию, но меня обязательно примут. Я добьюсь своего. Можете считать, что я — коммунистка! — она взмахнула руками так энергично, что овчарка поднялась и оскалила зубы, у переводчика вытянулось лицо, и он часто-часто заморгал.
— Мы вас обязаны расстрелять, — сказал фон Штейц через переводчика. — Но у вас есть возможность избежать смерти.
Енеке прищурил правый глаз и покачал головой: да, он, Енеке, точно так же вел дело, и она тогда сказала: «Нашли чем пугать! Смерти я не боюсь» — и он поверил, что она действительно не боится смерти.
Фон Штейц продолжал допрос, но Енеке уже не слушал его, он припал к амбразуре и весь отдался мысли, как, каким способом вынудить русских остановить свое наступление, получить паузу, чтобы подытожить точные потери, разрушения. От него этого требовал командующий генерал Альмендингер, и он должен что-то сделать, иначе неизбежно новое понижение по службе. Глядя в бинокль, он вдруг заметил на гребне, там, где оборонялись подразделения капитана Лемке, выросший язык пламени. Он присмотрелся: это был красный флаг, маленький, но стойко трепещущий на ветру.
Енеке закричал:
— Фон Штейц, приказываю расстрелять, — ткнул он стеком в плечо Сукуренко. — Смотрите сюда, — потащил он фон Штейца к амбразуре.
— Лемке! И красный флаг! — воскликнул фон Штейц. — Это невозможно!
Енеке бросился к телефону, потребовал немедленно послать из резерва командующего танки в район главного фаса обороны.
Вошел майор Грабе, как-то неуверенно щелкнув каблуками, прохрипел врастяжку:
— Русские пробились в главный фас центрального сектора.
Енеке рванулся к выходу и под лай овчарки загрохотал каблуками, по лестнице, крича адъютанту:
— Броневик мне, немедленно!
Фон Штейц достал из кармана коробочку с осколками, потряс ею перед глазами Грабе:
— Прочти…
— Реванш, — вяло прошептал Грабе.
— Правильно. — Он повернулся к Сукуренко. — А теперь возьми из комендантского взвода двух солдат и расстреляй немедленно… Именем фюрера… — он хотел еще что-то сказать, но задохнулся, жадно глотая воздух. Руки тряслись, и от этого осколки громко переговаривались в коробочке, будто фон Штейц играл детской погремушкой.