— Вася, они дураки! Против двоих столько фрицев бросили на смерть!
Немцы ползли не так уж долго, может быть минут пять-шесть. Мальцеву показалось это вечностью. Он поправил ленту, сосчитал гранаты, лежавшие у пулемета. А немцы все ползли, словно и не собирались бросаться в атаку. «У, сволочи!.. Паралитики! Ну, ну, давай поднимайся», — поторапливал Мальцев, уже слыша тяжелое дыхание врагов, цоканье оружия о камни… Возможно, гитлеровцы и так поднялись бы, но у Пети иссякло терпение, и он с невероятной силой, какая только нашлась в нем, швырнул гранату в самую гущу. Граната взорвалась, всплеснулась синеватым огоньком, взбудоражила немцев. Они повскакали с криком и пальбой, заголосили протяжно и нудно:
— А-а-а-хо-хох-хох…
Рыкнули пулеметы раскатисто и громко. Зеленые цепи дрогнули, пошатнулись, закачались то вперед, то назад… Это было похоже на пляску, сумасшедшую, дикую: одни падали, другие делали замысловатые па, третьи лежа бросали гранаты, били из автоматов. Клубок живых и мертвых грохотал и стонал. Потом он умолк, откатился на несколько метров и рухнул, рассыпался в складках местности…
Мальцев с трудом оторвал от пулемета одеревеневшие руки, заметил чуть пониже плеча выступившую кровь. С минуту раздумывал, говорить ли Дробязко, что ранен, или подождать, так как рана, видимо, не так опасна, потому что хотя и больно, но рука действует, работает. Не поворачиваясь и все глядя на залегших в камнях немцев, он сменил пустой диск на заряженный, сгреб в окоп кучу стреляных гильз, начал рассказывать об Амин-заде, каким он был расчудесным солдатом, говорил о нем, как о человеке, с которым прожил жизнь, хотя знал он его всего двадцать дней.
— Вася, за нашего Аминя сейчас мы устроим фрицам такое!.. — Обернулся, чтобы посмотреть, не упал ли флаг.
Дробязко лежал вниз лицом с поджатыми под себя руками. Мальцев подбежал к нему, перевернул на спину.
— Вася! — Разорвал гимнастерку. Из груди Дробязко ценилась кровь. — Вася!
Дробязко открыл глаза, мутные, стеклянные. Но он еще был в сознании. Синие губы дрогнули, прошептали:
— Петя, душно… Ты мне на грудь положи… холодного…
Мальцев оторвал от своей гимнастерки рукав, смочил водой из фляги.
— Легче? — спросил он, хотя видел, что Дробязко не полегчало: он то закрывал глаза, то открывал их, тяжело вздыхая.
— Петя… может, встретишь ее… Марину Сукуренко… нашего командира…
— Знаю, знаю, Вася. Ты помолчи, помолчи. Я обязательно ее встречу. Помолчи, помолчи…
— Флаг поставь… Победа, победа! — Дробязко вскрикнул и умолк.
— Ну, гады! — заплакал Мальцев, снимая пилотку. Он плакал навзрыд, бегая по траншее и потрясая кулаками. — Я же вам, паралитики, головы поотрываю! Вася, будет победа, будет! — Он услышал шум, похожий на топот бегущих людей. Лег за пулемет…
Теперь немцы шли мелкими группами и с двух направлений — справа и слева по пыльной равнине.
— Давай, давай! — кричал Мальцев. — Давай! Я вас заставлю плясать танец святого Витта! Давай!
Кто-то сзади прыгнул в траншею. Мальцев схватил гранату, замахнулся. Перед ним стояли Кравцов, Люся Чернышева, солдат с телефонным аппаратом. У Мальцева ослабла рука, граната выскользнула под ноги Кравцову. Подполковник схватил ее и швырнул прочь. Потом обнял Мальцева, прижал к груди:
— Спасибо… Смотри, — ткнул он рукой на взгорье. По косогору поднимались танки, за ними, насколько видел глаз, бежали бойцы широкой неоглядной волной…
Телефонист наладил связь. Кравцов позвонил артиллеристам. Он говорил громко, отрывисто, и Мальцев почувствовал, что сейчас начнется, а Дробязко не увидит больше, как будут молотить немцев, давить их танками, утюжить штурмовиками, прижимать к морю… И когда танки, преодолев последние метры сапунгорского подъема, выскочили на равнину, когда появились самолеты, прижимая к земле толпы дрогнувших немцев, когда впереди вырос густой частокол разрывов и землю вновь залихорадило, Мальцев поднял на руки тело Дробязко.