Приходит Кувалдин. Его вызывал к себе командир роты, Он молча подсаживается к нам, вытаскивает из-за голенища суконку, протирает автомат. Тщательно протерев оружие, говорит:
— Шапкина отозвали в штаб дивизии, новое назначение получает.
— Шагает здорово, в генералы попадет, — замечает Чупрахин.
Вспоминаю марш: если бы я тогда сказал, что стрелял по самолетам вовсе не Шапкин, наверное, по-другому все сложилось бы. Случай этот кажется настолько далеким и ничтожным, что неудобно и вспоминать о нем. Захар растет в бою. Интересно получается: до войны ходила худая слава о человеке, а вот столкнулся он с настоящими трудностями — стал другим.
— А кто же взводом будет командовать? — спрашивает Мухин.
— Приказали мне, — отвечает Кувалдин.
Чупрахин, заметив на прикладе автомата грязь, торопливо счищает ее. Мухин расправляет на груди лямку противогаза. Губы Егора вздрагивают в легкой улыбке: он заметил, как мы реагировали на его сообщение. Только один Беленький остается неподвижным. Не меняя позы, он вздыхает:
— Что-то из редакции не дают поручений. И в животе штормит — не разогнешься. Разрешите в санроту сбегать, — обращается он к Кувалдину.
— Иди, коли штормит, — отпускает Кувалдин, — только доложи политруку.
Кирилл, согнувшись, срывается с места и вскоре исчезает за поворотом траншеи.
— Штормит, — посылает ему вслед Иван. — Слово-то какое! — И немного погодя трогает Кувалдина за плечо: — Егорка, то есть товарищ командир, надо бы того, — Иван выразительно щелкает по шее, — обмыть твое назначение. У меня трофейный коньяк есть: выпьем, и командуй нами вплоть до генеральского чина. По внешности генерал тебе очень идет. Только улыбка у тебя бабья. Но ничего, ты улыбаешься раз в неделю, этот брачок не заметят. Нальем, что ли, товарищ командир?
— Коньяк, говоришь, трофейный? Дай-ка флягу.
— Пожалуйста, чистейшей трофейной марки, обер-лейтенантский. А они, эти оберы, вкус в нем понимают.
Кувалдин берет флягу, открывает, тянет носом:
— Запах приятный.
— Ангельский напиток! — хвалит Чупрахин. — От всех хвороб микстура, примешь сто граммов — и чувствуешь себя Ильей Муромцем.
— Пробовал? — интересуется Кувалдин.
— Воздержался.
— Почему?
— Забыл.
— Хорошо сделал, что забыл. — И Егор выливает коньяк на землю. Чупрахин некоторое время молча смотрит на желтоватую лужицу, потом на Кувалдина.
— Это как же понимать? Товарищ командир? — ледяным голосом спрашивает Иван.
Кувалдин стоит перед нами, высокий, с широкой грудью, с опущенными по швам руками.
— Запрещаю! Отравиться можно. По местам!
Закурив, Егор смотрит в сторону противника. Впереди слегка всхолмленная местность, припудренная легким снежком. В утренних лучах солнца искрится земля. Я никогда не был в Крыму. Вспоминаются рассказы об этом благодатном крае, уроки географии, мечта побывать на Южном побережье. Мысли прерывает Кувалдин:
— Нехорошо получилось. — Он курит, опершись локтем о бруствер окопа, ушанка сбита на затылок, взгляд задумчив.
— Что нехорошо?
Кувалдин гасит папиросу, отбрасывает окурок в сторону.
— Ты вот скажи мне, — оживляется он, — много видел пленных? Отпрянул фашист, поэтому мы так быстро проскочили эти сто километров. Проскочить-то проскочили, а хребет фашисту не сломали. Главное в бою — сломать противнику хребет, а потом бери его — не уйдет. Нынче война не та, что раньше… Раньше пространство брали, города завоевывали, а теперь надо живую силу брать. А у нас получилось не так, не так. — И признается мне: — Это не мои слова. Когда я был в штабе, Шатров так говорил комдиву. И полковник Хижняков соглашался с ним.
— Он же полковник. А мы — маленькие люди.
В воздухе появляются немецкие самолеты. Они идут друг за другом длинной вереницей, словно нанизанные на шпагат.
— В укрытие! — командует Егор и бросает мне: — Маленькие люди тоже зрячие.
Бомбы падают между первой и второй траншеями. Комья земли густым дождем накрывают окопы. Отряхиваемся и смотрим вслед уходящим бомбардировщикам. Стрекочут пулеметы, рвут воздух ружейные выстрелы, серыми кляксами вырастают на небе разрывы зенитных снарядов. Чупрахин таращит глаза на тающие в воздухе точки немецких бомбардировщиков и кроет наших зенитчиков:
— Фронтовой паек жрут, а как стреляют! Руки отбил бы за такую работу. Ну мыслимо ли столько сжечь снарядов и ни одного не сбить! Лоботрясы! Кашу съели, сто граммов выпили, а на порядочную стрельбу, видите ли, у них умения нет.