— Тони надо похоронить. Позвони родителям, скажи, что срочно нужны деньги…
— Но это же абсурд. Они больше ничего не пришлют! — Не знаю, откуда у меня были силы возражать этой наглой цыганке, увешанной золотом. У нее даже на больших пальцах рук были перстни.
— Звони. Номер вот этот. Ты просто скажи им, и все. Проси пять тысяч долларов…
Она, эта Роза, черная Роза, была совсем каменной, бесчувственной. И она не любила Тони. Я даже подозреваю, что Тони и вообще не был ее сыном.
Она двинула мне в ухо телефоном, прижав его к моей щеке — звони! Потом, чтобы я поняла, что со мной не шутят, ударила меня по лицу, прошипев мне в ухо ругательство. Я понимала, что надо как-то действовать, она, быть может, и сама того не подозревая, дает мне шанс. Ведь это раньше меня держал рядом с ней, с этой Розой, Тони, теперь же, когда его не было, когда его тело с глубокой ножевой раной покоилось где-то на пустыре (я знала, что его так и не похоронили как положено, а зарыли где-то поблизости от дома), я была чудовищно свободной и агрессивной — я хотела жить!
Поэтому, услышав длинный гудок, я напряглась, собирая всю свою боль, горечь и страх в горсть готовых сорваться с языка слов, и, услышав родное мамино: «Ната, это ты?! Где ты?!» — проговорила быстро, насколько это было вообще возможно:
— Ма, па, приезжайте за мной! Записывайте адрес. — И я быстро продиктовала адрес и фамилию этого гнусного семейства (членом которого я чуть не стала).
— Курва! — теперь уже это грязное слово выплюнула черная цыганка Роза. — Курва! Ты дорого за это заплатишь…
Она ударила меня несколько раз по лицу, но так, чтобы не осталось следов. Потом отобрала мой паспорт и ушла, матерясь по-своему, по-цыгански. Про деньги она ничего не знала, поэтому не стала обыскивать мою одежду…
А на следующий день меня отмыли, приодели и сказали, что приехали мои родители. И я должна буду им сказать, что я счастлива с Тони — у нас была свадьба.
…И все бы закончилось хорошо, если бы не фраза моего отца, брошенная мне в лицо, когда мы вчетвером — я, мой отец, мать и помощник консула — уже садились в машину, чтобы покинуть это страшное место. Он сказал:
— Дома поговорим.
В детстве я очень боялась этой фразы. Она ассоциировалась у меня с очень тяжелыми разговорами с отцом, с выяснением отношений, упреками. С самого раннего возраста отец держал меня на крючке этой убийственной фразой.
Помню один случай. Поехали мы в деревню, к родственникам. Взрослые сидят за столом, я скучаю, слоняюсь по большому дому, заглядываю в шкафы, пробую на вкус все то, что нахожу в кастрюлях и сковородках в кухне, гуляю по двору, пытаюсь познакомиться с собаками и кошками. И вот в сенях я открыла буфет и увидела картонную коробку, полную яиц. Я не знаю, зачем я это сделала, но мне почему-то захотелось разбить их (Цок! Цок! Цок!) — ровно разбить, вдоль домотканой полосатой дорожки, как раз на красной полосе…
Шума было много. Все взрослые в основном смеялись. И только отец, взглянув мне в глаза, сказал:
— Дома поговорим.
Меня никогда не били, не пороли. Но лучше бы уж выпороли.
Или вот такой случай. Снова в гостях. Я — уже подросток. Сижу за одним столом со взрослыми. Половину из того, о чем они говорят, не понимаю. Мне скучно. Начинаются танцы. Меня приглашает друг отца, Борис. Высокий, хорошо одетый мужчина, от которого пахнет коньяком. Я в тоненьком платье, и он обнимает меня так, что у меня начинают пылать уши. И оторваться от него не могу, боюсь, и противно, что лапает меня. Спрашивает: у тебя есть мальчик? Я говорю, что нет. И он со вздохом: они ничего не умеют, эти мальчики. Я тогда не понимала, что именно он имел в виду. И что же такое мальчики должны уметь. После танца я пошла в ванную комнату, привести себя в порядок. У меня было такое чувство, что меня прилюдно раздели. Когда выходила, столкнулась с отцом, который, вероятно, поджидал меня.
— Ты зачем с ним танцевала, а? Он же тебе в отцы годится?!
— Но он сам меня пригласил. Ты же знаешь!
— Ладно. — Я видела, что его всего трясет. — Дома поговорим…
Но дома он со мной не говорил. Они ругались с мамой. Тихо, но все равно — ругались. Я услышала лишь ключевую фразу, которая мне все и объяснила: «Не хочу, чтобы наша дочь выросла шлюхой».
А дочь выросла авантюристкой, прохиндейкой, легкомысленной особой. Что правда — то правда.