Утомленный воспоминаниями, я отхожу от окна.
Как же чудовищно трещит голова! Сказываются печальные и, увы, неизбежные последствия неумеренных — чрезвычайно неумеренных! — возлияний. Как почти всякий настоящий художник, я подвержен порокам: запои из их числа.
И все же, кто мне ответит, зачем я всегда так много пью?..
И потом — Сталин, Кремль, Суворов на картине и серый мужичонка в генеральском мундире, похожий на крупную мышь… Не слишком ли много для одного человека?
За окном вдруг быстро потемнело, посыпал дождь со снегом. Навалилась хмарь — привычная московская декабрьская хмарь, — и от ощущения весны не осталось и следа.
Но любители домино, сквозь стекло я вижу, не уходят и — о, бесстрашные люди! — продолжают, как ни в чем не бывало, о чем-то горячо спорить. До кого, интересно, они теперь добрались? До Пушкина? Чехова? Кому теперь Саболыч перемывает кости? Андрею Битову? Евтушенко? Вознесенскому? Или, может, Бондареву? Или Карпову… Я невольно поеживаюсь…
— Ах, как я не хочу вставать, — услышал я за спиной капризный голосок и от неожиданности вздрогнул. Сияя юной красотой и соблазнительной полнотой, на меня пристально смотрела яркая блондинка, по-хозяйски расположившаяся на кровати. При этом красавица зевала и призывно потягивалась.
Не проронив ни слова, я, шаркая шлепанцами, поплелся в ванную.
Слушая бодрые радиосводки о победоносном для какой-то партии ходе очередной избирательной кампании, я долго брил мятое лицо, с подозрительной брезгливостью разглядывая его в зеркале; я часто ловлю этот свой взгляд, осуждающий, недовольный и напряженный.
Я спрашиваю себя, кто эта девица, каким ветром занесло ее в мою спальню под толстое ватное одеяло? Зачем она так вызывающе и нахально зевает? Где я был вчера?.. Ах, да, об этом я уже думал… И что же мне, несчастному страдальцу, вспоминается?
Да то же, что и всегда. Я, как в омут, по собственной воле или, вернее, из-за отсутствия оной, был затянут в традиционную богемную тусовку с пьянками, кабаками и девками…
О Господи, если Ты есть, избавь мою голову от боли, а если не можешь, то согласен и на саму голову…
Стоя под душем, я делал автоматические движения, которые проделывал многие тысячи раз: намыливался, поливал себя то горячей, то ледяной водой. И делал все это, как бесчувственное, безмозглое животное, не рассуждая, будто это и не я вовсе, а кто-то другой — совершенно неизвестный и чужой.
Мозг просверлила мысль: все, что происходит со мной в данный момент, — все это из дальнего-предальнего прошлого. И толстая красавица под толстым ватным одеялом. И сталинский кабинет с окнами, смотрящими на Кремль. И идиотские радиосводки, и непогода за окном, и яростно конфликтующие доминошники, и вообще все-все-все из прошлого, и будто в этом прошлом я по-настоящему и существую, а настоящее — оно где-то ходит-бродит, но без меня и все время мимо… О, как глубока была эта мысль!..
После душа я долго слонялся по квартире, не зная, чем себя занять, и меня посетила новая мысль — как плохо жить без слуги!
Когда я на кухне замер возле холодильника, ко мне наведалась и третья мысль — мысль-дилемма: выпить или не выпить? И хотя со всей определенностью было ясно, что выпить придется, все же слабое, робкое сомнение на миг посетило меня.
Тасуя мысли как карты, я с удивлением отметил, что в то серое утро каждая новая мысль не наслаивалась на предшествующую, а четко отграничивалась от нее. Этакая выкристаллизованная мысль в чистом виде. Мысль, выпавшая в осадок.
Последняя мысль, освоившись в моей похмельной голове, без задержки породила следующую — главную! — мысль: уж если решил выпить, то зачем канителиться, черт бы меня подрал!
Ах, как же все-таки плохо жить без слуги, подумал я с сожалением, возвращаясь ко второй мысли. Мне уже стало казаться, что у меня всегда был слуга, и я по недоразумению или недосмотру его лишился. Чувство утраты было таким острым, болезненным и реальным, что я, разволновавшись, налил себе полный стакан.
Если вы когда-нибудь поутру на русский манер приводили себя в порядок с помощью водки, вам будет понятно, что героизм опохмеляющегося сродни героизму самых высоких воинских степеней и в то же время подобен безрассудству старого, отходящего от амурных дел сластолюбца, решившего на закате своей бурной сексуальной карьеры в последний раз испытать судьбу в объятиях юной, полной огня и жизни, очаровательной нимфоманки.
Разумеется, опрометчивость старого сатира налицо, да и риск отдать Богу душу уж очень велик, но кто посмеет бросить камень в отчаянного смельчака?