— Мне и сейчас достается за поведение.
— Я подумал об этом, когда увидел тебя на мотоцикле. Слишком экстравагантно для Колодина.
— Привыкла. В институте пристрастилась к мотоциклу. Когда вернулась, купила «Яву».
— Ну, у вас даже чемпион по мотокроссу живет.
Она становится серьезной — глаза холодные, неулыбчивые. Впервые вижу, что у нее серые глаза. Раньше я знал только, что они красивые. Но смотреть в них было почему–то страшно.
— Вопрос с подвохом?
— Что ты, Ленка. Просто я видел у магазина…
— Ну да, ты должен быть наблюдательным.
Она крутит пальцами ножку бокала. Ногти у нее покрыты бесцветным лаком. Слишком длинные и аккуратные ногти для мотоциклистки. Вероятно, кто–то помогает ей возиться с машиной. Жарков? Это как болезнь — следить за мелочами, даже близкий человек становится объектом наблюдения.
Ленка стала взрослой. Наверно, было кое–что в ее жизни за эти годы. И был кое–кто. Неприятно думать об этом. Не мальчишечья ревность, нет. Элементарный мужской эгоизм.
— Ты не замужем?
— Сам видишь.
— Стала бы ты носить кольцо!
— Стала. Это хорошо — Кольцо. Только надо носить, когда оно радостно, правда?
Да, она стала взрослой.
Она постепенно оттаивает после моей неловкой фразы о чемпионе. Надо быть осмотрительнее. Вернувшееся детство — только иллюзия.
Ох, Ленка, я рад тебе, но мысли мои все время убегают к опустевшему дому на улице Ветчинкина.
— Паш, да ты не слушаешь меня!
— Не обижайся, пожалуйста.
— Я не обижаюсь. Ты и раньше был такой — вдруг уходил куда–то далеко–далеко. Но я знала, как тебя вернуть. А теперь не знаю… Ты так и не подался в физики!
— Только лейтенант милиции Воюю с нарушителями…
— Паша, говорят у Шабашникова нашли деньги! Это так странно. Он лес любит, зверей.
— Не будем говорить о делах, ладно?
— Не будем. Но он хороший, Шабашников.
…Мы выходим под дождь, когда часы бьют полночь, а оркестр, фальшивя от усталости, играет «До свиданья, москвичи». Женщина в черном платье поет: «Все равно от меня никуда не уйдете». Мы не москвичи, мы уходим. На пустой площади мокрый булыжник отражает алый неоновый свет рекламы. «Для Аэрофлота нет расстояний…» Хорошо Аэрофлоту. Но кем и когда будет изобретено средство, позволяющее преодолевать те расстояния, что пролегают между людьми? Ленка — и та все еще далека от меня, а Шабашников — как житель иной планеты. Ленка, озоруя, шлепает по лужам.
— Ну, что ты такой насупленный, Паш? Не надо. Утро вечера мудренее — царевна это знала! А хочешь, я покажу тебе одну сцену? Позавчера, знаешь, историк собрал наших педагогов и сказал, что намерен поставить вопрос обо мне.
Она — руки в боки — выходит под фонарь.
— «Хочу сказать о преподавательнице физкультуры Самариной Елене Дмитриевне. Я ничего не имею против мотоцикла как средства передвижения. Но хорошо ли, что член нашего коллектива, к тому же девушка, носится по городу? Совместимо ли это с положением…» И пошел!
— А ты?
— Я? В ответ прошпарила наизусть Чехова. Помнишь, Ивсеменыч заставлял нас учить «Человека в футляре»? «Если учитель едет на велосипеде, то что же остается ученикам? Им остается только ходить на головах!..»
— «И раз это не разрешается циркулярно, то и нельзя… Женщина или девушка на велосипеде — это ужасно».
— Вот–вот. Все полторы страницы. Учителя рассмеялись, на том и дело кончилось
Ленка смеется, подставив дождю лицо. Из темноты выходит постовой милиционер.
— Бежим! — Ленка хохочет и хватает меня за руку.
Так в детстве мы бегали из чужого сада. Сумасшедшая девчонка!.. Мы топаем по деревянному тротуару. Темный Колодин тонет в холодной августовской мороси.
— Смотри, какой дождь! Веселый дождь, славный дождь.
Нет, она осталась прежней Ленкой, которая хочет щедро сеять радость и доброту.
5
За весельем жди похмелье… Сонная дежурная отпирает дверь гостиницы.
— Вас искали.
Взбегаю наверх. Номер пуст, сладко пахнет камфарой. На столе записка. «Николаю Семеновичу стало плохо. Увезли в больницу. Комаровский».
Звоню в больницу. Дежурный врач отвечает, что у майора Комолова прединфарктное состояние и они настоятельно рекомендуют не беспокоить его.
— Никаких записок, никаких дел. Полный покой. Ему нельзя было выезжать с гриппом!
— Что ему принести?
— Ничего. Майор просил не сообщать родственникам до выздоровления.
Только сейчас я ощущаю, как важно было для меня присутствие шефа. То, что рядом всегда был старший по возрасту, умный, доброжелательный человек, я воспринимал как должное. Смогу ли я работать без него?
Впрочем, все это неважно… Лишь бы выздоровел!
Я решаюсь отправиться к Комаровскому. Начальнику гормилиции не привыкать к ночным визитам.
Капитан живет на улице Каландарашвили. Очень трудная была фамилия у знаменитого иркутского партизана.
Дождь льет по–прежнему. Всхлипывают ручьи. Улица Каландарашвили граничит с поселком химкомбината. Здесь стоят стандартные деревянные дома, в два этажа.
За обшитой войлоком дверью слышатся возбужденные детские голоса. Кажется, я всех разбудил. Мне открывает толстая женщина в халате. Детские головы выглядывают из темной комнаты. Одна, вторая, третья, четвертая… Ну, Комаровский!
— Бориса Михайловича нет, ушел по делам, — говорит жена капитана. У нее мягкое, добродушное лицо. Руки красны от бесконечных стирок. — Вы посидите. На кухне ничего? Больше негде: детвора…
Через час приходит Комаровский. Он несколько смущен моим визитом — стесняется, видать, многоголосого семейства, заполнившего, как всплывшая опара, тесную квартирку. Он насквозь продрог и, скинув накидка долго греется у печки, еще хранящей тепло.
— Майор–то, а? Трудно будет без него. — Комаровский сокрушенно качает головой. — А я у Шабашникова был. Решил поговорить начистоту, с глазу на глаз. Да и майор посоветовал.
Худой, усталый, без строгого форменного кителя, Комаровский похож сейчас на пожилого рабочего, вернувшегося из цеха после тяжелой смены.
— Знаете, Павел Иванович, я думаю, Шабашников нас не обманывает… Он, конечно, догадался, в чем его подозревают и почему. Очень переживает, взвинчен до предела. Кстати, мы навели кое–какие справки. Шабашников действительно был восьмого августа у соседей, чинил электропроводку. Он пользовался «роммелевским» ножом и унес его с собой в сумке. Это было в четырнадцать часов.
— Значит, нож, а заодно сапоги могли быть украдены только восьмого августа с четырнадцати до полуночи?
— Выходит, так, — подтверждает капитан. — Я узнал у Шабашникова, кто навещал его в тот день. Кроме этих людей, никто не мог проникнуть в дом незамеченным.
— И мы должны опираться на его показания как на свидетельские?
— Само собой.
Комаровский достает из своего потертого бухгалтерского портфельчика листок.
Что ж, будем считать, Шабашников дал «объективные показания». Однако что за иронический тон? — останавливаю я себя. Доверие — цепочка, тянущаяся от человека к человеку. Разорви одно зверю, и вся цепь уже никуда не годится. Комаровский верит в Шабашникова, и эта вера должна передаться мне.
— Так вот, пять человек, — продолжает Комаровский. — В тот день, как помните, Шабашников продавал щенков. Ну, и наши охотники заходили к нему. Вы их знаете, наверно: врач Малевич, Анданов с почты, Лях из райпромкомбината, преподаватель автошколы Жарков. Был еще пятый. Но ни фамилии его, ни имени Шабашников не знает. Видел его впервые.
— А подробности этих визитов известны?
— Кое–что. Врач пробыл у Шабашникова несколько минут. Он просто зашел посмотреть на потомство знаменитой Найды. Лях тоже пробыл недолго, взял щенка в долг, под зарплату. Анданов выбрал щенка, но с собой не взял и оставил задаток — шесть рублей. Пробыл около получаса. После этого Шабашников отправился в магазин. К приходу Жаркова он был уже изрядно «навеселе». Жарков купил щенка и предложил «обмыть» покупку. Последнего посетителя Шабашников уже не смог толком разглядеть. Тот говорил, что гостит у родственников, неподалеку от Колодина…