Ксавер. Я разговаривал с тобой.
Катрин. Я не слышала. (Снова качается.)
Ксавер. Ах, Катрин.
Она перестает качаться.
Катрин. Итак, ты видел меня — целый час — с острым носом из алебастра и с белыми губами, которые почти смеялись, и с этими руками, которые внезапно снова стали невинными.
Ксавер. Я их не целовал.
Катрин. Спасибо.
Ксавер. Что ты хочешь мне сказать?
Она снова качается.
Катрин. Мы больше не истязаем друг друга, Ксавер, мы мертвецы, Ксавер, и остается только не узнавать друг друга.
Старик с удочкой; Инвалид, который еще раньше приветствовал его кивком, стоит рядом.
Инвалид. Знаю, знаю, мне бы надо было объявиться раньше. Да я и собирался это сделать. Когда-то мы были друзьями. И вдруг оказалось слишком поздно. А ведь я часто о тебе думал. Хочешь верь, хочешь нет. Для меня был такой удар прочитать твой некролог. Я даже видел тебя во сне…
Старик смотрит на него.
Почему мы не поговорили по душам?
Молодой пастор возвращается.
Пастор. Летчик нашел своего ребенка! (Стоит один.)
Старик с удочкой и Инвалид.
Инвалид. Ты не изменился: стоишь и ловишь рыбу, а я жду, чтобы мы помирились!.. Мы были с тобой в одном гребном клубе. Ты помог мне защитить диплом. Когда ты вернулся из своей Испании, ты полгода жил у меня.
Старик. За это я был тебе очень благодарен.
Инвалид. Вот видишь.
Старик смотрит на удочку.
Я разговаривал с Софи после твоих похорон, и я говорил открыто. Да, я действительно не раз говорил, что Пролль — сталинист, сталинистом и останется.
Старик. Я не слышал.
Инвалид. Но тебе это навредило.
Старик вытаскивает удочку, на которой ничего нет.
Ты меня слушаешь?
Старик наживляет крючок.
Старик. Когда было это восстание в Венгрии?
Инвалид. В одна тысяча девятьсот пятьдесят шестом.
Старик. Прошла уже целая вечность.
Инвалид. Маттис, то-то и оно…
Старик. Ты стал директором?
Инвалид. Причем тут это!
Старик. Вообще я мало знаю о тебе. Позднее кто-то обронил в разговоре, что ты ходишь на костылях.
Инвалид. Почему ты мне ни разу не позвонил?
Старик. У тебя артрит?
Инвалид. Как-никак ты знал, что я жив, и мы жили в одном городе.
Старик возится с удочкой.
Софи меня поняла. Трудное было время. Тогда. Я перестал звонить, когда твой телефон начали прослушивать, это правда. Но и ты не звонил. Ни разу. Ты же мог позвонить из автомата. Пойми, у меня было впечатление, что ты меня презираешь. Впрочем, потом я как-то раз написал тебе письмо, но не отправил. Однажды я даже заходил в твою букинистическую лавку…
Старик. Когда?
Инвалид. Тебя как раз не было.
Старик. Ты нашел то, что хотел? (Снова забрасывает удочку.)
Инвалид. Я хотел извиниться перед тобой, Маттис, подумал: двое разумных людей, двое взрослых мужчин, как мы, можно же поговорить друг с другом, когда-то мы были друзьями…
Старик смотрит на удочку.
Я тебе безразличен!
Катрин в белом кресле-качалке и Йонас, который вносит ее пальто и чемодан и ставит чемодан рядом с Катрин.
Йонас. Ксавер принес мне твои вещи. (Кладет пальто на чемодан.)
Катрин. Наступила твоя революция?
Йонас. Не думаю.
Катрин. Ты пошел на баррикады…
Йонас. Нет.
Катрин. Но у тебя кровь.
Йонас. Они стреляли в толпу.
Сосед с поперечной флейтой снова репетирует и прерывает игру, заметив, что Молодой пастор подходит к нему.
Сосед. Мешает, когда я репетирую?
Пастор. Повторение — мать учения.
Сосед. Такого понимания, как у вас, господин пастор, у многих соседей не найдешь. Почему я не закрываю окно! Иногда просто забываешь. (Снова подносит флейту к губам.) Трудное место.
Пастор. Можно задать вам вопрос?
Сосед. Господин пастор, у меня маловато таланта, я знаю. Но человеку необходимо хобби. Целыми днями я на службе, а иногда и ночью. В клинике я вообще не мог репетировать.
Пастор. Понимаю.
Сосед. Я выздоравливаю.
Пастор. Понимаю.
Сосед. Но это не рак, иначе меня бы не отпустили домой. Теперь я снова могу репетировать.
Пастор. Вы верите в Бога?
Сосед. Один ваш коллега уже спрашивал меня об этом. Католик. Клиника-то католическая.
Пастор. Есть только один Бог.
Сосед. Так говорил и ваш коллега… Знаете, господин пастор, когда я пошел в полицию? Я учился на чертежника, но работы не нашел и стал гандболистом, хорошим гандболистом. А тут появился этот плакат: «Для здоровых и молодых людей — надежная мужская профессия». Тогда мою невесту коробило оттого, что я в свои двадцать шесть лет уже мечтаю о пенсии. Сегодня мы этим довольны, сами видите, сегодня мы этим довольны. (Вытряхивает слюну из мундштука флейты.) Я бы сказал, что-то должно быть, знаете ли. По-моему, да. Порядок должен быть. Я по должности адъюнкт, и вдруг все идет кувырком до такой степени, что начинаешь радоваться приказу… Ни один человек не знает, господин пастор, в того попадают в подобной ситуации или не в того. Знает только Господь Бог. Вот что я бы сказал.