И все же существовало еще одно место, где враги могли достать нас по дороге в порт. Тот самый Вейсарский мост, куда по неведомой мне причине стремилась Псина.
– Они не трубили в горн, Шон? – спросила она, когда второй дождь из стрел утих. Было заметно, как она продрогла, но вылезать из воды ей было пока рановато.
– Нет, не трубили. Я бы расслышал. – Как она и наказывала, я не терял противников из виду. Кроме тех, которые потерялись сами, исчезнув с берега. Так поступили оба мечника, и теперь нас преследовали лишь храмовники с луками.
– Значит, не хотят раньше времени поднимать тревогу, – заключила Вездесущая. – Что ж, разумно. А сейчас брось-ка мне фалинь.
– Чего?
– Вот тупица! Веревку, которая привязана к носу лодки!
– Так бы сразу и сказала! – И я, прикрываясь щитом, выполнил ее просьбу.
Поймав фалинь, Псина стала мало-помалу подталкивать лодку обратно к берегу. Поначалу я не сообразил, зачем. Но потом до меня дошло: канафирка направляла ее под первую арку моста, к которому мы приближались. Поэтому и лучники перешли на бег и, обогнав нас, рванули туда же – торопились обстрелять нас с моста, когда мы будем возле него.
– Ну Шон, готовься! – предостерегла меня Вездесущая. – Тут я тебе ничем не помогу. Защищайся сам, как можешь.
И что оставалось делать, если тонуть мне не хотелось еще больше?
Засунув ноги под скамью на корме, я прикрылся щитом, а затем бросил поверх него оба весла и вершу. Но чувство, что я оставил-таки на виду какую-то часть тела, было столь сильным, что пришлось стиснуть зубы, дабы не орать от страха. Что делала Псина, я не видел. Скорее всего, собиралась поднырнуть под лодку, ведь иного выхода у нее не было.
Я не мог выглянуть наружу даже мельком, и мне казалось, что минула целая вечность, прежде чем мы доплыли до моста. И когда в деревянное барахло, под которым я схоронился, начали впиваться стрелы, я все-таки не сдержался и заорал. Чудилось, будто каждый этот удар отнимает у меня частицу жизни. Без боли, но наверняка. Вот от моей ничтожной жизни осталась половина… Вот всего треть… Четверть… Еще меньше… Еще… Вот мне становится трудно дышать, тело холодеет, а уши наполняются звоном…
А проклятые стрелы продолжали втыкаться в лодку, не давая мне никакой пощады.
В общем, когда у меня в глазах потемнело, я не усомнился, что моя душа покидает тело. А когда лодка подо мной содрогнулась и закружилась, я понял, что расставание души с телом состоялось. Правда, она почему-то не могла пробиться через щит и металась под ним, словно птица в клетке. Очень странно. Никогда не слышал, чтобы обычная деревяшка могла помешать отлету души, неважно куда, на небеса или к Гномьим печам.
– Вот зараза! Чего это там мелкий ублюдок орал как резаный? Подстрелили его, что ли? – донесся до меня знакомый голос. А затем щит и прочее барахло отлетели в сторону и я узрел стоящую надо мной Псину. С нее стекала вода и она тряслась от холода, но стрелы, кажется, просвистели мимо нее.
– Так ты издох или нет? – спросила Вездесущая и трижды наподдала мне сапогом в бок.
– Ай! Ай! Ай! – воскликнул я. Вот сейчас и впрямь было больно! А еще я мог шевелить руками и ногами, из чего следовало, что моя душа пребывала на месте. Да и тело вроде было в порядке. В глазах же у меня потемнело, потому что мы заплыли под мост. А рывок случился из-за того, что Псина набросила фалинь на камень и лодка резко остановилась.
Камень тот в свою очередь торчал из основания крайней опоры, ставшей нашим причалом. И я уже видел, куда нам предстоит удирать дальше – прямо под Вейсарский мост выходил тоннель городской канализации. По крайней мере, других сухопутных путей для бегства здесь не было.
– Живой! Какое счастье! Не хотелось бы мне огорчать ван Бьера еще одной скорбной вестью, – подытожила Вездесущая мое короткое избиение. – Хватит разлеживаться, время дорого. Храмовникам не попасть сюда без лодки, но они быстро ее найдут, не сомневайся. И не забудь прихватить блитц-жезл. Зря я, что ли, ради него своей шкурой рисковала?
Глава 20
Тоннель – один из многих, – по которому в Зирт стекали нечистоты, вонял так, как и положено вонять большой трубе с дерьмом. Хорошо, что она была широкой и нам не пришлось брести по щиколотку в мерзкой жиже – какая-никакая, а радость. Как и то, что мы были живы, хотя эту свою оплошность храмовники еще могли исправить.