— Увести!
Элизабет повесят в последних числах декабря. До этого Отто Крюгер вдоволь с ней нарезвится и устранит, дабы избежать возможности её попадания в руки конфедератов. Тогда до конца войны оставалось несколько дней.
***
Помимо военной верхушки в перевороте участвовало две сотни офицеров. Вычислить удалось лишь три десятка и над ними провели отдельный военный суд. В основном выносили смертные приговоры. Нескольких отправили в штрафной батальон. Вильгельму оглашали приговор последним. С трудом стоя на ногах, заточённый в кандалы, он ждал когда наконец-то весь фарс закончится и придёт спасительная пуля.
— Говорят, человек показывает своё истинное лицо только когда его ни в чём не ограничивают. Интересно, какое же истинное лицо у тебя? — прошла томительная минута, после чего голос продолжил. — Лейтенант Вильгельм Миклонский. Герой Восточной войны. Убийца. Насильник. Военный преступник. Предатель. Несмотря на всё вышесказанное, нам ещё пригодятся твои услуги. Мы знаем, что для тебя это хуже смерти.
***
— Приклад к ноге! — рявкнул фельдфебель.
Гвардейцы, как один, подчинились. У многих по щекам текли слёзы, но никто не проронил ни звука. К стенке подвели Эрвина. С мундира сорвали погоны и все награды. Левую руку перемотали грязной тряпкой. На распухшие ноги не налез ни один сапог и Кнуту пришлось идти босиком. На Эрвина пытались надеть мешок, но он отказался, желая смотреть в глаза своим убийцам до конца.
Эрвин спокойно взглянул на расстрельную команду. Среди них были солдаты с первых дней служивших вместе с ним. Эрвин сбился со счёта сколько раз устраивал перед ними показательные казни. Теперь настал черёд провести казнь над ним.
— Целься! — продолжил фельдфебель. — Пли!
Но никто не нажал на курок.
— Я сказал «пли»!
— Простите, господин фельдфебель, — сказал один гвардеец. — Мы не можем.
Фельдфебель прекрасно понимал гвардейца. Он сам не мог поверить, что руководит расстрелом маршала.
Эрвин ухмыльнулся. Такой расклад его не устраивал. Если его сейчас не пристрелят, о офицерской чести можно забыть.
— Спокойно, фельдфебель, — сказал Эрвин. — Давайте я попробую.
Офицер лишь кивнул.
— Приклад к ноге! — гвардейцы с трудом выполнили приказ Эрвина. — Помните, что кому-то из вас дали холостую обойму. Так держитесь же за эту мысль!
— Маршал… — заливался слезами гвардеец.
— Где ты увидел маршальские погоны? Сейчас меня может избить обычный рядовой и ему за это ничего не будет. А вы, элита Хартии, не в состоянии меня пристрелить?
Гвардейцы ничего не ответили.
— Целься! — Эрвин высоко поднял голову. Солнце гладило его лоб, а ветер запутался в шелковистых волосах, измазанных кровью. — Пли!
Когда Эрвину было пять лет, он очень сильно провинился, чем нарвался на гнев отца. Закончив нравоучения, он сказал единственную фразу, которую Эрвин запомнил на всю жизнь:
— Поступай всегда так, чтобы другие могли ставить тебя в пример. Понял?
Пули угодили в грудь, пронзив сердце. Эрвина откинуло к стене и он осел, медленно закрывая глаза.
«Да, отец», — подумал Эрвин, прежде чем испустить дух.
***
Книга заканчивалась документом, где значились приказы операции. Вздохнув и потянувшись, Освальд перевернул последнюю страницу. За форзацем оказалась вложена карточка, на которой карандашом нарисовали портрет Элизабет. Ценная находка, учитывая, что Хартия уничтожила почти все изображения, где фигурировала первая леди.
Тонкие черты лица, длинные роскошные волосы, приподнятая голова и взгляд, заставивший Освальда содрогнуться. Кем же всё-таки была первая леди Элизабет? Через двадцать лет на это уже никто не мог ответить.
Выключив лампу, Освальд понял, что уже глубокая ночь. Он планировал тут же взяться за доклад, но усталость взяла своё и он побрёл к кровати. Слишком много информации за один вечер и требовалось время, чтобы она улеглась в голове.
Этажом выше кто-то включил граммофон и заиграла классическая музыка. Через тонкие стены она с лёгкостью пробивалась в комнату Освальда.
«Венский вальс», — промелькнула мысль и Освальд провалился в сон.
Ода к радости
Отбрасываемая облаком тень петляла между крыш игрушечных домов Риги. По вымощенной в каменную плитку улице несколько детей играли в догонялки. Сейчас водила девочка, но, не в силах догнать своих сверстников, злилась и смешно надувала губы, однако продолжала упрямо бежать. Дети пробежали мимо девушки с коляской. Молодая мама неспешным шагом выгуливала недавно появившейся на свет чадо.
Сквозь облако, оглушая свистом, вылетел истребитель. Сокол Левандовского сделал короткую очередь по улице и сбросил бомбу. Болванка разорвалась рядом с коляской. Один из выпущенных патронов угодил в девочку, разорвав грудную клетку. Ребёнка порядком протащило по каменной плитке, поверхность которой стала алой.
По улице прошёлся истошный вопль. Молодая мама склонилась над разорванным в клочья младенцем, водя руками в месиве, будто пытаясь что-то исправить. Словно медведица, потерявшая медвежонка, на её лице смешалось отчаяние и ярость. Всё, что она могла — продолжать водить руками по тому, что осталось от её дитя.
— Господин майор, — послышался нежный голос. — Господин майор, просыпаетесь.
— Что такое, сестра София? — ещё не отойдя от сна, спросил Ян.
— Вас вызывает полковник. Срочно.
— Понял. Уже бегу.
Покинув утроб спального мешка, Ян быстрым шагом вышел из палатки и направился в блиндаж, где расположился штаб. В блиндаже царил небывалый аврал. Взъерошенные адъютанты принимали приказы и пулей вылетали из штаба. Командиры спешили к своим подразделениям. Радисты без умолку вели радиопереговоры. Буткевич ознакомлялся с полученным сверху приказом. Йорис буквально светился от счастья.
— Началось, — кратко ответил подошедшему Яну полковник.
— Во сколько? — не веря своим ушам, спросил майор.
— Через два часа. Готовь своих людей. Будешь на острие атаки.
— Как обычно, — вздохнул Ян.
— Что с тобой? — с беспокойством взглянул на него Буткевич. — Что с лицом?
— Мне снилась та самая коляска.
Буткевич помрачнел.
— Когда я ещё был обычным сержантом, — вскоре начал он, — мы держали оборону южнее Риги. Одна пехота. Без поддержки. Почти без противотанковых средств. И тут на нас едет танковый батальон. Все испугались. А у меня перед глазами та коляска. И я вдруг стал таким злым. Никогда ещё не чувствовал в себе такую злобу, — Буткевич закрыл приказ и отложил в сторону. — Атаку мы отбили. Очевидно они не знали сколько нас на самом деле, иначе просто бы смяли числом. Но тогда я понял, что рано или поздно Хартии конец. И вот этот день настал.
— Великий день.
— Именно, — оскалился Буткевич. — Пошли. Водечка говорил, что подготовил сюрприз.
Бригадир, чеканя шаг, встал напротив оркестра, вытянувшись как струна. Возле каждого инструмента поставили микрофон, усиливая с помощью колонок звучание настолько, что было слышно на хартийских позициях. Перед оркестром стоял хор, а по бокам четыре солиста. У каждого был свой тембр голоса.
— Водечка, — опешил Буткевич, — с минуты на минуту наступление! Ты что творишь?
— Полно, полковник, — Нестор достал дирижёрскую палочку. — Война подходит к логическому концу. А искусство вечно, — сказав это, он взмахнул правой рукой.
Из инструментов вырвалось величественное сонатное аллегро. Начинаясь с едва слышного гула, постепенно взращиваясь и утверждаясь во что-то прекрасное, от чего душа покидало тело и вздымалась вверх. Словно вспышки молний, мелькали короткие мотивы струн. Они начинали крепнуть, в итоге образовав тему суворого минорного трезвучия. Затем весь оркестр взорвался в унисон.
Но пребывание мотива на вершине коротко. Он скатывается вниз, копя силы на новый решительный бросок. Громовые раскаты, резкие аккорды, пылкие сфорцандо олицетворяют долгую борьбу. Между ними слышен тихий отголосок светлого звучания, словно едва теплящаяся надежда. Нежное пение двух духовых впервые олицетворяет брезжащее впереди счастье. Несмотря на общую подавленность, мажорный лад смягчает скорбную атмосферу, не давая поддаться унынию. В заключении первой партии идёт долгое, дающиеся с трудом нарастание, олицетворяя первую победу, за которую пришлось дорого заплатить.