— Ты же мой сосед. А сосед должен помогать соседу.
Узник молчал, периодически кривясь от боли.
— Моё имя Николай, — продолжал брюнет. — Николай Чиватсера. Кличка Доцент. На воле был философом, актёром, госслужащим. А как твоё имя, парень?
— Гвин, — прохрипел узник. — Просто Гвин.
***
Каждый живёт ради чего-то мелкого и незначительного. Каждый стремится урвать свой кусочек, а затем обманывать всех и в первую очередь себя, что это для общего блага. Но что-то в его глазах было такое, что не присуще остальным. Холодный огонёк, способный сжечь весь мир и на его руинах построить новый порядок. Он сам не подозревал какая сила в нём живёт. Но Николай увидел её. И постарался сделать всё, чтобы она не погасла.
Жизнь в тюрьме романтична лишь для тех кто её не изведал. Из-за внешности и надменного поведения Гвина регулярно избивали и унижали. Как заключённые, так и охрана. Как-то начальник тюрьмы угрожал изнасиловать альбиноса шваброй, всё заснять и отправить родне. Но после ответа Гвина: «Делай что угодно. На воле меня никто не ждёт», задор главы охраны резко сошёл на нет.
Гвина собирались перевести в основной блок, но он отказался. Его запугивали карцером. Альбинос был не преклонен. Всё из-за одного разговора, ставший для Гвина роковым.
Было уже за полночь, но сон сокамерникам не шёл. Николай дочитывал книгу. Ему оставалось буквально несколько страниц. Гвин сверлил глазами потолок, пытаясь отвлечься от донимающей по всему телу тупой боли. Как всегда, били больно, но не смертельно. Чтобы больше мучался.
— Скажи, Гвин, — спросил Николай и захлопнул книгу, — почему ты нас ненавидишь? Абсолютно всех. Даже своих друзей. Не говоря уже об о мне.
— Я не хочу уходить в самоанализ.
— А нужно было бы. Тебе шестнадцать лет. Ты ещё совсем ребёнок. А угодил в компанию закоренелых отморозков. Неужели ты хочешь именно такой жизни? Неужели ты бы не хотел заменить страдания на что-то другое?
— Страдания... — ухмыльнулся Гвин. — Слушай, Доцент, а за что ты сидишь?
— Как и все, — оскалился Николай в свете лампы — Ни за что.
— Тогда у нас не выйдет разговора. Гнилой базар у тебя, фраер.
— Хорошо, — отмахнулся он. — Я скажу. Меня посадили за неуплату налогов. В аде бюрократии упустили сущие копейки, а я забыл об их существовании. Мои политические оппоненты нашли это. И сделали из меня политического трупа, отправив за решётку. Вот и вся история. И даже мораль есть. А теперь я хочу услышать твою мораль.
— Как тебе уже известно, — немного помолчав заговорил Гвин, — я из детдома. Жизнь там тоже не сахар, но я не жалуюсь. Долгое время я вообще думал, что все дети так живут. Для всех был праздник, когда приходили незнакомые взрослые забрать кого-то из нас. Они как будто были спасительным билетом в лучшую жизнь. Как сейчас помню, когда все мелкие вскакивали и бежали им на встречу с визгами: «Мама! Папа!». Правда у этой лотереи есть одно условие: ты можешь в ней участвовать, пока тебе не исполнится семь. Дальше ты для остального мира перестаёшь существовать. Потому что молодая семья заинтересована только в маленьком пухленьком карапузе. Им безразличен кто-то, способный связать больше двух слов. И вот мне почти семь. К нам пришла какая-то старая дева. Вся расфуфыренная, пальцы блестят от колец, а по полу стучат длинные каблуки. А мы, оборванцы, смотрим на неё щенячьими глазами. И я смотрю, наивно веря, что в этот раз мне повезёт. Она резко остановилась перед до мной. У меня сердце уходит в пятки. Я уже мечтаю как впервые попробую мороженое, которое видел только на картинках. И тут я слышу как мне это чучело заявляет: «Взяла бы я тебя. Но волосы. А вдруг у тебя это заразно? Ещё не хватало, чтобы другие подцепили». Я плохо помню что со мной потом происходило. Но ты прав — я стал всех ненавидеть. Потому что отлично понимаю, что всему миру на меня глубоко плевать, — Гвин замолчал, тяжёлым взглядом глядя на Николая.
— Если уж миру на тебя плевать, то каких-то ободряющих слов я тебе не скажу. Это тебе всё равно не поможет. Но раз уж ты хочешь как-то отомстить миру, то перестань реагировать на все раздражители мелкими действиями. Перестань мыслить мгновенной выгодой. Перестань делать всем, а в первую очередь себе, зло. Если уж тебя нашли на помойке до того как ты загнулся, то значит ты здесь для чего-то нужен. Я не верю, что твоя роль — мелкий запуганный зверёк. Стань чем-то большим для этого мира. Стань ему на зло. Лови, — Николай бросил в его сторону книгу. Гвин рефлекторно её поймал. На форзаце сверкали в лучах лампы буквы: «Всё хреново. Книга о надежде». — Надеюсь буквы ты ещё не забыл. Завтра вечером расскажешь мне о том, что прочитал и какие сделал выводы. Когда дочитаешь, я дам другие. Если закончатся эти, через контрабанду принесу ещё. Но это если осилишь. Если сможешь нести свою боль как знамя, а не страх, — Николай горько улыбнулся. — Спокойно ночи, Холод. Лампу не тушу. Рекомендую начать с третьей главы. Там как раз о тебе.
***
За свою жизнь Гвин почти не читал книг. Их количество можно было посчитать на пальцах одной руки. Но за последующие два года он сполна наверстал упущенное.
Сначала было сложно. Значение многих слов Гвин не понимал, всё время спрашивая их смысл у соседа. А вечера становились для альбиноса сущим кошмаром. Николай дотошно спрашивал о смысле каждого абзаца, каково к этому отношение Гвина, чтобы он предложил взамен. При этом Доцент вечно задавал вопросы с подвохом, переиначивал смысл слов Гвина, зацепался за каждую несущественную ошибку.
— Если бы перед тобой был не я, — любил он повторять, — а четвёртая власть, то тебя бы уже сожрали.
Гвина же часто это доводило до белого каления. Ему не нравилось читать, ему не нравилось дискутировать с Николаем, ему не нравился заложенный смысл. Альбинос каждый вечер клялся что больше никогда не коснётся этих чёртовых книг. На утро же, за несколько часов до подъёма, он смиренно брал книгу и прочитывал ещё несколько глав.
И так день за днём, неделя за неделей. Психология сменялась мемуарами, мемуары художественной литературой, художественная литература государственным устройством и экономикой, экономика философией, а философия психологией.
Николай понял, что переломный момент настал, когда Гвин во время одной из дискуссий задал очень меткий вопрос:
— Слушай, Доцент. Почему люди создают себе так много проблем? Почему не могут жить нормально?
— Потому что... — Николай на секунду задумался. — Потому что у каждого из нас свой взгляд на мир. На справедливость, на положение вещей, на добро и зло, на понятие о любви. И каждый, прописью, каждый хочет доказать другому что именно он прав. Что его взгляды — истина, а остальные заблуждаются.
— Но ведь тогда мы обречены вечно грызть друг другу глотки. Как же это решить?
— Я не знаю, — честно ответил Николай.
— Приехали. Как это ты что-то можешь не знать?
— Сегодня первый раз, когда ты меня поставил в тупик, Гвин. Я действительно не знаю как решить нависшую над всеми проблему. В мире очень много противоречий. И нет какого-то способа, чтобы каждый остался доволен. Может оно было бы и к лучшему, но люди всё же умудрились придумать два пути развития. Две крайности. Один, как я его люблю называть — цифровой концлагерь. Где благодаря современным технологиям жизнь человека берётся под полный контроль. Всё как завещал Оруэлл. Лидер-икона, на которую нужно молиться. Полный запрет свободы слова и запрет на личную жизнь. Уничтожение человека как личности. Впрочем, ты сам это прекрасно знаешь.
— А какой же второй путь?
— Тут всё немного сложнее. В первую очередь власть и народ заключают между собой негласный договор. В каждой стране его детали меняются, но суть всегда одна и та же: мы не вмешиваемся в ваши дела, вы не лезете в наши. Поддерживаем взаимное сосуществование, сотрудничаем и будет нам счастье. В теории оно, конечно, звучит хорошо. Но не нужно забывать, что мы люди. Каков бы не был универсальный общественный договор — противоречия, лицемерие и враньё никуда не денутся. Это будет накапливаться и накапливаться пока не выльется в очередную кровавую кашу. Это неизбежно. Как в первом пути, так и во втором. Возможно есть какой-то третий выход, но я так его и не нашёл.