— Домой! — шептала, засыпая, мама. — Домой! Только домой…
После того как немцев вышвырнули из нашего города войска генерала Колгина, мама отпросилась у товарища Фролова — комиссара легендарного эвакогоспиталя, и мы двинулись в путь с берегов Чирчика, где телегой, где попутной машиной, где поездом. Я бы согласился трястись и на верблюде, которого очень боялся из-за его привычки плеваться. Впрочем, сам я не видел, чтоб хоть один плюнул, но мальчишки уверяли.
— Две коробки яичного порошка и банку бекона — детям на омлеты, — сказал на прощание комиссар легендарного эвакогоспиталя, подписывая наряд на сухой паек, и добавил: — От командования и подполковника Сафриса лично!
Мама, разволновавшись, чмокнула старого комиссара в лысину — тяжело ведь трудились рядом два года.
— Я тебя отпускаю со спокойным сердцем, — прослезился комиссар. — Ты девушка сознательная, а там госпиталей полным-полно. В любой уцелевшей школе…
— Ух, хорошо! — обрадовался я, преглупо улыбаясь, что в любой школе.
Учиться между тем до смерти не хотелось. Хотелось часами загорать на покрытом валунами полуострове, сидеть в кино на клееных-переклееных фильмах «Волга-Волга» и «Цирк», стрелять в тире из духового ружья в барона фон дер Шика, про которого пели грудастые ремесленницы в клубе молокозавода:
Ремесленницы в черных сатиновых блузках с желтыми бельевыми пуговицами пели без устали, а я в него без устали целился, случалось и с утра, безбожно «пасуя» школу и совершая иные мелкие правонарушения, чтобы накупить вдоволь остроконечных пулек с метелочками из конского волоса на донышке. Над потешной жестяной фигурой была прикреплена специальная табличка — барон и так далее, — чтобы люди знали, в кого метят.
Хотелось также выпиливать лобзиком из досок, оторванных от палисадника, маузеры с квадратными магазинами и короткие гладиаторские мечи, срисованные чернильным карандашом из потрепанной книги Джованьоли «Спартак». Тянуло смотаться и на базар, чтобы наколоть там парочку фронтовиков-инвалидов, жалуясь на вымышленное сиротство. Рубля вполне хватало на газировку с двойным — едким — красным сиропом и коммерческий чебурек с луком и горячим, остро пахнущим переперченным мясом, в котором попадались плохо размолотые косточки.
Потом, ближе к ночи, забравшись в дальний угол двора, за кругляк, и накурившись махорки до зеленой одури, мучимый изжогой и громкой отрыжкой, я с приятелем надсадно орал одну и ту же осточертевшую песенку:
Я не понимал из семи слов — три и произносил «кеймтаумский» вместо «кейптаунский» то ли от хронического насморка, то ли от совершенной необразованности. В грешной голове прогульщика ни разу не мелькнул вопрос: что за странный порт? где он находится? что за девчонка «Жанетта»? что такое такелаж?
Последние километры до города мы тащились по шпалам несколько часов. Новые ботинки, полученные недавно мамой в распреде, пыль осеребрила бархатистым слоем. На перроне я поискал чистильщика, но не нашел и сам отглянцевал, особенно носки, скомканным обрывком газеты, желая явиться домой, на Чудновского, если уж не повезло в танке, то хотя бы при параде. Я страдал от того, что у меня нет орденов, как у Сарычева, а резиновые каблуки не щелкают.
Мы умылись под краном рядом с туалетом, привели в порядок одежду и выбрались через пролом в заборе на знакомую до слез площадь. Сели на бровку тротуара передохнуть. Просто не верится! Площадь в общем не изменилась. Довоенная клумба, правда, с глубокой воронкой, зияющей посередине, довоенные желто-красные трамваи, по-довоенному туда-сюда спешат навьюченные поклажей пассажиры. Электрическая опора в центре накренилась. К ней немцы приварили огромную хакенкройц белого металла в венке из дубовых — похоронных — листьев. Один щупалец корчился, будто живой. Остальные, видимо, взрывом поотбивало. Удивительно, думал я после, а почему немцы наши-то гербы на зданиях Верховного Совета и Совнаркома не тронули? Всю оккупацию они продержались.
Пока мама и сестренка препирались, не лучше ли сперва податься к знакомым на Коминтерна — их, мы надеялись, не угнали в Германию и не расстреляли, — я поглядывал на уморительную личность в кафтане нелепого фасона, приплюснутом шапокляке, надвинутом на уши и с кнутом в руке. Личность важно расхаживала напротив. Не знаменитый ли это Аскеров, самый главный вольтижер из ташкентского шапито? Но как он попал сюда? Его размноженные копии постоянно преследовали жителей с рекламных щитов, прислоненных к базарным заборам. Группа наездников на дрессированных лошадях под руководством орденоносца Расула Аскерова! — восклицали афиши. Внизу — под аршинными буквами — малюсенький человек в кафтане, с бичом, извивающимся как водяная гадюка. А сверху гордо нависала белая благородная морда лошади, увенчанная пышным султаном-эгреткой, с зеленым лучистым камнем между миндалевидными, как у египетской скульптуры, и по-женски печальными глазами.