Точно в назначенный час мы явились на Думскую площадь, еще влажные от одеколона, которым нас окатили буквально с головы до пят. Вокруг шумел и переливался разноцветный апрельский день. Сердце сладостно обмирало в предвкушении неизведанного.
Вася и Реми́га ждали на скамейке у разрушенного фонтана.
— Игорь Олегович, послушайте, как Юрий поет, — попросил Вася, шумно обнюхав меня. — У него глотка — труба иерихонская.
Вот так отрекомендовал! И зачем им мой голос?
— Ну-ка, спой, — вежливо кашлянул Реми́га.
Я пустил руладу:
Роберт заканючил, потеряв обычное самообладание:
— Попробуйте и меня. Я соловьем свистать умею.
— Мне нужны не артисты, а рабочие, — скромно заметил Реми́га.
Неужто Роберт подозревает, что я предатель? Мы всегда у Васи на равных. Пусть со мной спокойно разберутся.
— Я к тому, что бабушка моя говорила: «Кто хорошо поет, тот хорошо работает», — сказал Вася. — Они мастера на все руки.
Реми́га тогда предложил Роберту:
— Ну-ка, покажи свое искусство.
Роберт засвистел. Он замечательно имитировал птиц. Торговки насыпали ему стакан семечек с верхом, лишь бы он их потешил. Бельмастый инвалид, который продавал рядом ледовый сахар, уронил от неожиданности лоток и замотал головой в поисках источника звуков. Трели Роберта звонкой россыпью украсили холодноватый — с запахом талого снега — воздух.
Реми́га выразил удовлетворение нами обоими:
— Весьма способные на кунсштюки юноши. Знаете, где горпроект?
— Знаем, знаем. Угол Прорезной…
— В понедельник пожалуйте ко мне в мастерскую. Что-нибудь придумаем для вас, — сказал Реми́га.
— А вечером айда ко мне в мастерскую, — пригласил Вася. — У нас с Валькой сегодня свадьба.
Его веселое «айда» отбросило меня к чему-то родному, уже полузабытому. Так на Кишмишном базаре кричали погонщики ослов:
— Ай-да-а-а! ай-да-а-а!
И я ощутил на щеке пламенную ладонь азиатского — спасительного — солнца.
— Это следовало ожидать, — по-взрослому заключил Роберт, отчего-то нахмурив брови.
Итак, мы отправились за пивом. От жареной рыбы я отказался наотрез. Что за свадьба без веселого пенистого пива, которое — самое главное — достать труднее, чем ну что бы вы назвали — чем шампанское. Но мы знаем, как действовать. Сразу мотнули на вокзал. Там качают в обед, когда офицеров в ресторане побольше. Прямо в зал вкатывают бочку — и в розлив. Ближе нигде не купить. С вокзала мы отправились в кочегарку школы № 147, рядом с Васиной квартирой. Тоже наш тайник, только в другом роде. Покурили, поспали до сумерек — часа два, проснулись — в животе ворочался голод: хотелось выяснить, где Гусак-Гусаков раздобыл салями. Те времена, когда он галерил по главной магистрали города — фольксдойчи и «хиви» ее нагло окрестили Гапкинштрассе, — форсил орденами и медалями, красил ногти лаком и всех встречных-поперечных величал «сэрами», канули в прошлое. Теперь — мы по внешности определили — Вася не дрался, костюм на нем приличный, отутюженный. Никого он, наверно, не бьет открытой ладонью, ее «пяткой», загибая кисть мастерком.
Прописан он был в полуподвальной комнате деревянного, обмазанного глиной флигеля на Собачьей тропе, крутой улице, которая спускалась к Бессарабке, у хозяйки-старушки, интеллигентной, доброй, вдовы какого-то контр-адмирала, защищавшего Порт-Артур в русско-японскую войну. Она под большим секретом показала Васе его погоны, после чего Гусак-Гусаков дома не пил и не дебоширил. Разве что из уважения к памяти героя тихо напевал: «Наверх вы, товарищи, все по местам, последний парад наступает, врагу не сдается наш гордый „Варяг“, пощады никто не желает…»