До середины июля ребят прогоняли с крыш. Дежурили исключительно взрослые. Роберту и Сашке, однако, удавалось, отлягавшись от дворничихи Катерины, взобраться по пожарной лестнице на чердак высоченного дома, некогда принадлежавшего сахарному королю с баронским титулом — Гинзбургу. Они следили за фашистскими асами, пытаясь разгадать их маневры, и транслировали впечатления на землю.
— О, заходят на ТЭЦ, — сообщал Роберт, сложив ладони рупором и свешиваясь через ограду.
Или:
— Сейчас начнут громить депо на Демиевке! — вопил Сашка.
Почему «юнкерсы» безнаказанно свирепствуют, думал я, а чуть появится юркий никелевый «ястребок», на него со всех сторон набрасываются «мессера» и заклевывают — до дыма? Наш даже не удирает, сразу штопором в крыши. Вот если бы Чкалов жил! Тогда бы наших не сбивали. Разве фашисты сумели бы победить такого коренастого, загорелого человека, с тремя шпалами в бирюзовых петлицах, двумя сияющими орденами Ленина и красно-серебристой юбилейной медалью РККА на груди?
В начале августа мы совсем обеззащитнели с воздуха. Немцы, однако, мечтая захватить жемчужину на Днепре нетронутой, бомбили осторожно, выборочно — административные здания и заводы на окраинах. Зато психику подавляли регулярно. Люди за день намаются, к вечеру — на тебе: метушня, вой сирен, да на рассвете штурмовики добавят — часа в четыре. От рева одного мотора на бреющем целый город просыпается.
Если Дранишниковой удавалось стащить меня вниз, я — к своему удивлению позднее — сразу забывал о «мессерах» и «юнкерсах». Много счастливых минут я провел подле жены дирижера и ее задушевной подруги. Вьющиеся пепельные волосы дымились ореолом вокруг точеного лица балерины, придавая еще большую легкость ее облику. Она обладала способностью сжиматься в комок. Кутаясь в клетчатый плед и утопая в стеганых подушках тахты, она почти растворялась в сумерках, заполняющих пространство белесо-чернильным туманом. Матовые щеки Васильевой светились, как лилии в омуте. Она казалась существом необыкновенным, только что отделившимся от своих подруг-танцовщиц с сиреневого рисунка Дега.
Дранишникова никогда не могла удержаться, чтобы не повернуть каждого нового гостя к почетному простенку над витриной с палочкой Глазунова:
— Полюбуйтесь подлинным Дега!
Фамилия, что вспышка молнии. Дега, Дега, Дега — твердил я безотчетно. Крутой изгиб женских бедер долго мне снился в эвакуации. Я, правда, не сознавал, что бедра женские.
Предметы обстановки у Дранишниковых имели свое неповторимое выражение. Высокие книжные шкафы — как крепостные стены, громоздкие деревянные кресла — как рыцарские замки, приземистые столики на кривых ножках походили на такс.
Когда взрывы приближались и люстры начинали позвякивать подвесками, Дранишникова под угрюмыми взорами композиторов с желтоватых дагерротипов садилась к роялю. Чарующие и влекущие куда-то звуки дотоле никогда не слыханной музыки поглощали хлопки зениток, истерический лай пулеметов, утишая сосущее чувство страха, которое вздымалось тошнотворной волной из недр естества. Словом, наше маленькое общество в затемненной одеялами гостиной не боялось пока ни немцев, ни их фугасов, ни слухов, крадущихся как степной пожар — низом. А в середине августа все-таки настали иные времена.
Комната, полученная по ордеру жилкомиссии, находилась недалеко от прежней квартиры, по правую сторону главной улицы, ведущей от площади Толстого к площади Сталина, к реке, на самом верху Институтской, за коробкой сожженного дома, которым владел до революции упомянутый барон с сахаристой и какой-то оскаленной фамилией. Парадное наше было наискосок от пансиона благородных девиц, украшенного полукруглой колоннадой, под сенью которой в оккупацию нашла себе приют жандармерия. Медную, надраенную до раскаленности табличку, с глубоко выдавленным на ней чешуйчатым орлом, сорвали позже, в мирное время, рабочие-ремонтники. На массивных дверях из мореного дуба долго светлел квадрат.
Если свернуть налево, не доходя до гинзбурговской — ослепленной — коробки и спуститься по вымощенной лобастым булыжником горе, то очутишься на овальной, обсаженной каштанами площади с изувеченным фонтаном, напротив здания, выстроенного отчасти в стиле римской эпохи упадка, с ощутимым привкусом южнорусского барокко. Это знаменитый театр имени Карпенко-Карого.
Едва вселившись в чужую комнату — со столом и металлическими кроватями, — мы принялись ее чистить. На мусорник вытащили до черта вещей немецкого происхождения — изношенные эрзац-бутсы, рваные шерстяные шлемы, жестяные ящички с деталями не поймешь к чему, порожние бутылки замысловатой формы — одна вроде медведя, вместо морды медный краник и тому подобное покрытое пылью барахло.