— Понятно... А что вы сами думаете по этому поводу? — Тривейн достал из кармана сигарету.
— К тому, что говорит Фрэнк Болдвин, я отношусь как к Священному писанию... Но сейчас мне хотелось бы узнать от вас, что случилось?
— Ничего... Ничего не случилось.
— Вы повели себя так, что каждый из сенаторов почувствовал себя виноватым, и в то же время вы не дали никому возможности покаяться в своих грехах... Да, да, именно это вы и сделали! Вы превратили слушания в посмешище, и мне это не нравится, сэр.
— А что, всегда полагается добавлять обращение «сэр», когда вы вот так проповедуете?
— Есть много способов употребления слова «сэр», господин заместитель министра.
— Уверен, что тут вы мастер, господин председатель.
— Так как же? Значит, Болдвин прав, утверждая, что вас спровоцировали? Но кто?
Тривейн тщательно загасил сигарету на краю пепельницы и посмотрел на этого старого человека.
— Предположим, действительно была провокация, сенатор... Что бы вы предприняли в таком случае?
— Ну, сначала я бы выяснил, провокация это или случайность. Если первое, — а это легко установить, — я вызвал бы виновных к себе и заставил убраться из Вашингтона... Подкомитет должен стоять выше всяческих мерзостей!
— Вы говорите об этом как о деле решенном!
— Так оно и есть. Время работать, и я приму самые строгие меры для того, чтобы пресечь любое вмешательство или попытки оказывать влияние на подкомитет!
— Я полагал, что именно этого мы и добились сегодня вечером...
— А теперь ответьте мне, Тривейн, не был ли нарушен этикет на сегодняшних слушаниях?
— Нет...
— Так в чем же дело?
— В том, что была провокация... Не знаю, кто ее инициатор, но если так будет продолжаться и впредь, я окажусь в ситуации, когда мне придется либо использовать ее в своих целях, либо раз и навсегда пресечь все поползновения...
— Но если все-таки этикет был нарушен, вы обязаны сообщить!
— Кому?
— Компетентным инстанциям.
— Возможно, я это и сделал...
— В таком случае вы обязаны были сказать сенаторам.
— Господин председатель, сегодня и без того было много работы... К тому же большинство сенаторов представляют штаты, чья экономика в значительной степени зависит от правительственных контрактов...
— Выходит, вы всех нас считаете виноватыми!
— Ничего подобного. Просто принимаю меры, которые диктуют обстоятельства и которые оградят меня от помех.
Старый Джиллет видел, что машина уже приближалась к отелю. Он наклонился на сиденье.
— Еще немного, Лоренс. Несколько минут. Вы ошибаетесь, Тривейн, вы все видите в искаженном свете. Вы слишком мало знаете, чтобы судить! На основании нескольких поверхностных наблюдений вы поспешили сделать ошибочные выводы. Обвинив всех, вы не пожелали даже выслушать хоть какие-то объяснения. Но хуже всего, что вы скрыли от нас весьма важную информацию и присвоили себе роль этакого надзирателя! По-моему, Фрэнк Болдвин и его комиссия совершили большую ошибку, рекомендовав вас на этот пост, введя тем самым в заблуждение самого президента... Завтра утром я буду настаивать на новых слушаниях и постараюсь добиться отмены назначения! Ваша самонадеянность не имеет ничего общего с интересами страны... и я думаю, что у вас еще будет возможность ответить на все вопросы... Доброй ночи, сэр!
Тривейн открыл дверцу и вышел из машины. Но прежде чем закрыть ее, он нагнулся к окну и сказал:
— Мне кажется, следующие восемнадцать часов вы тоже посвятите... Как это? Изучению моей жизни...
— Не собираюсь впустую тратить время, господин заместитель министра. Ваша жизнь и не стоит того, вы просто болван!
Джиллет нажал кнопку, и стекло поползло вверх. Тривейн захлопнул дверцу автомобиля.
— Поздравляю, дорогой! — воскликнула Филис, поднявшись с кресла и бросив журнал на столик. — Я все слышала в семичасовых «Новостях»!
Тривейн закрыл дверь и оказался в объятиях жены. Ласково поцеловав ее в губы, сказал:
— Еще ничего не решено, и мы пока остаемся здесь!
— О чем ты говоришь, Энди? — изумилась Филис. — Ведь чтобы прочитать бюллетень об этом, специально прервали какую-то передачу! Я была так горда, когда услышала о назначении! Ты — в бюллетене!
— С того момента я уже успел довольно чувствительно их задеть. Может быть, завтра вечером выйдет новый бюллетень — назначение будет отозвано.
— Что?
— Я только что провел несколько веселеньких минут с почтенным господином председателем, разъезжая в его машине вокруг квартала... Мне надо срочно связаться с Уолтером!
Тривейн подошел к телефону и взял трубку.
— Объясни же мне, Бога ради, что случилось?
Тривейн сделал жене знак подождать. Пока он набили номер, она подошла к окну, вглядываясь в залитый огнями город.
Беседа с женою Мэдисона ничего не дала: Тривейн знал по опыту, что не стоит полагаться на сказанное ею после семи вечера. Дав отбой, он позвонил в аэропорт Ла-Гардиа, куда должен был прилететь адвокат, и попросил клерка срочно связать его с ним.
— Если не позвонит через час, придется снова звонить домой... Его самолет прилетает в Нью-Йорк в десять с чем-то...
— Так что же все-таки случилось? — Филис видела, что муж не просто зол, но расстроен, а он не часто бывал расстроен.
— Джиллет поразил меня своими домыслами. Он, видишь ли, считает, что моя самоуверенность не имеет ничего общего с интересами страны! Он также уверен в том, что я скрываю от них какую-то информацию... Помимо всего прочего, он обозвал меня болваном!
— Кто это сказал?
— Джиллет! — Тривейн снял пиджак и повесил на кресло. — По-своему он, может, и прав, но, с другой стороны, я знаю чертовски точно, что я прав! Вполне возможно, что он самый честный человек в конгрессе, но это вовсе не значит, что все конгрессмены, столь же благородны! Он может этого хотеть, но это вовсе не означает, что так оно и есть на самом деле! В довершение всего Джиллет заявил, что завтра соберет сенат и добьется пересмотра сегодняшнего решения.
— И он может это сделать? Ведь они уже согласились!
— Думаю, да... Скажет, что открылись новые факты или что-нибудь в этом роде... Уверен, он может это сделать.
— Но ведь ты добился их согласия работать с тобой?
— Да, и оно подтверждено документально... Завтра Уэбстер вручит мне копию... Но это все не то!
— Насколько я понимаю, Джиллет что-то подозревает?
— Да они все подозревают! — рассмеялся Тривейн. — Видела бы ты их лица! Они словно бумаги наглотались... Да, уж эти отведут душу, случись все так, как обещал Джиллет! И если Джиллет скажет им, что я утаил какую-то информацию, для них это — бальзам на раны...
— Ну а ты что собираешься делать?
— Во-первых, принять все меры предосторожности в дэнфортском офисе. Правда, может быть, уже поздно... Конечно, я могу справиться и сам, но, думаю, Уолтеру это удастся лучше... И еще мне важно знать, могу ли я завтра уехать и как далеко, чтобы меня потом не разыскивали судом?
— Энди, мне кажется, тебе надо рассказать им о том, что случилось в отеле!
— Нет, никогда.
— Ты воспринимаешь все ближе к сердцу, чем я. Ну, сколько раз говорить: меня это не смущает. Грязь ко мне не прилипнет... Ничего не случилось!
— Это было мерзко...
— Да, мерзко... Так ведь мерзости случаются каждый день. Ты думаешь, что защищаешь меня, а я не желаю подобной защиты!
Филис подошла к столику, на который положила журнал, и, обдумывая каждое слово, сказала:
— Ты не думал о том, что лучшей защитой для меня будет правда, рассказ о том, что случилось, в газетах?
— Думал, но всякий раз отказывался от этого... Ведь можно навести их на мысль... Знаешь, как похищение детей...
— Хорошо, — сказала Филис. Продолжать разговор не имело смысла: Энди не любил бесед на эту тему. — В таком случае пошли их завтра всех к черту!