За две недели до начавшегося 2 марта 1921 г. восстания в Кронштадте 14—15 февраля о его начале было подробно рассказано в парижских газетах «Эко де Пари» и «Ле Матэн» и в эмигрантской газете «Общее дело», издававшейся бывшим разоблачителем полицейских провокаторов В.Л. Бурцевым. Эти парижские газеты опубликовали сообщения под заголовками «Восстание Балтийского флота против Советского правительства», «Москва принимает меры против кронштадтских повстанцев», «Отголоски кронштадтского восстания в Петрограде». Как и в июле 1917 года, когда главную роль в демонстрациях играли матросы из Кронштадта, публикации в газетах опережали реальные события.
Зиновьев и близкие к нему люди были давно заражены паникерством. По справедливому выводу Н.А. Васецкого, «Зиновьев и его петроградские сторонники были буквально одержимы шпиономанией. Повсюду в Петрограде и окрестностях им чудились козни врагов Советской власти. Редактировавшаяся шурином Зиновьева С. Закс-Гладневым «Петроградская правда» неоднократно призывала ловить шпионов и не поддаваться на их провокации». Поэтому невнимание Зиновьева и его окружения к сообщениям парижских газет представляется особенно странным.
Странности в поведении Зиновьева становятся понятными, если предположить, что он сам сделал немало, чтобы спровоцировать восстание. Есть основания полагать, что продовольственные трудности в Кронштадте, ставшие первопричиной восстания, были созданы искусственно. Когда же кронштадтские матросы стали выдвигать обоснованные требования, Зиновьев опубликовал в «Петроградской правде» свою статью «Достукались!», в которой обвинял их в контрреволюционных настроениях.
Еще до начала восстания Зиновьев объявил о контрреволюционном выступлении в Кронштадте. Историк Н.А. Васецкий замечал: «Первым, кто сообщил в Москву о происшедшем в Кронштадте, оказался Г. Зиновьев. В конце февраля он позвонил по телефону в Кремль Ленину, став не только информатором, но и фактически первым комментатором случившегося. Полагаем, что не без участия Зиновьева в правительственном сообщении главной причиной мятежа указаны происки контрреволюции». Как считает Н.А. Васецкий, «программа Кронштадтского ревкома сначала была не столько антисоветской, сколько, пользуясь современной лексикой, популистской… Можно было бы предотвратить трагический исход, тем более что рядовой состав мятежников имел намерение уладить конфликт мирным путем».
Провоцирование недовольства в Кронштадте, а затем целенаправленная интерпретация настроений матросов могли бы помочь Зиновьеву в борьбе против Троцкого. Отзыв Троцкого на подавление мятежа позволял держать его вдали от своих сторонников на съезде. У Троцкого не было иллюзий относительно того, кто постарался создать ситуацию, которая помешала присутствовать ему на съезде. По словам Дейчера, «во время кронштадтского восстания Троцкий обвинял Зиновьева в том, что он без нужды спровоцировал его».
Но почему же Троцкий безропотно согласился с решением руководства о необходимости его личного присутствия при подавлении восстания? Ведь если у Троцкого была реальная возможность одержать успех на съезде, то этот властолюбивый человек под любым предлогом остался бы в Москве. А если такой возможности не было, то преувеличенное внимание к Кронштадту было на руку Троцкому. Как справедливо отмечает Н.А. Васецкий, «у него, помимо прочих, был и личный интерес к Кронштадтскому мятежу. Может, поэтому он и не пытался найти иных, кроме военных, способов его ликвидации. Потерпев поражение в дискуссии о профсоюзах, Троцкий надеялся путем быстрой и успешной победы над кронштадтцами поднять свой пошатнувшийся авторитет».
Несмотря на то что на съезде Троцкий располагал достаточным количеством своих сторонников, он вряд ли был готов встать во главе расколотого руководства партии и попытаться навязать волю всем коммунистам страны, большинство которых только что одобрило ленинскую платформу. Даже достигнув успеха на съезде и отстранив от власти ленинское руководство, Троцкий оказался бы в трудном положении. Ведь теперь вся страна знала, что он – защитник методов Цектрана. Между тем не только кронштадтские матросы, но и значительная часть страны уже изнемогала от «военного коммунизма». Любой бы, кто попытался в начале 1921 года взять власть в России, требуя дальнейшей милитаризации жизни и имея оппозицию в лице главного вождя Советской республики, Ленина был бы обречен.
Отъезд на подавление Кронштадтского восстания позволял Троцкому найти благовидное объяснение для своих сторонников на съезде, которые готовились к захвату власти в партии. Поэтому затяжка в разгроме кронштадтцев также отвечала планам Троцкого. Восстание было удобным предлогом для того, чтобы оправдать свое неучастие в политических баталиях, которые неизбежно вели к крайне опасной конфронтации с Лениным. Знаменательно, что, даже вернувшись в Москву, Троцкий не спешил появляться в зале заседаний съезда.
Казалось, что самые разные силы в руководстве партии были заинтересованы в восстании. Об этом свидетельствовало и необычайное решение направить делегатов партсъезда на штурм Кронштадта. Условия штурма, когда бойцы должны были ползти по льду к восставшей крепости под огнем мятежников, превращали 279 делегатов съезда, записавшихся добровольцами в штурмовые отряды (42% от общего состава), в смертников. (Правда, до сих пор не найден список тех, кто действительно принял участие в штурме Кронштадта.) Эта ситуация открывала такие же богатые возможности для физического устранения политических противников, как и для персонажа из рассказа Честертона, который бросил полк в безнадежную схватку против превосходящих сил противника, чтобы скрыть среди убитых в кровопролитном бою жертву своего преступления.
Какие бы силы ни стояли за событиями в Кронштадте и какими бы мотивами они ни руководствовались, очевидно, что это восстание явилось шоком для рядовых членов большевистской партии и ее беспартийных сторонников, так как считалось, что балтийские матросы – это опора революции. Но также очевидно, что и это убеждение, и потрясение от восстания были во многом преувеличенными. Социальной базой революции был пролетариат крупных городов. Антибольшевистские восстания рабочих Петрограда и Москвы, если бы такие произошли, могли бы по праву рассматриваться как полное банкротство политики партии. Восстание же матросов отражало настроения крестьянства, основной массы населения, из которой всегда рекрутировался флот. В 1921 году эти настроения уже проявились в гораздо более массовых крестьянских восстаниях, которые к этому времени охватили ряд губерний России. «Большевизация» Кронштадта никогда не покоилась на прочной социальной базе. Даже в 1917 году, когда кронштадтский гарнизон сыграл решающую роль в победе большевиков, его матросы сплошь и рядом отдавали предпочтение стихийно-бунтарским импульсам или анархистским лозунгам, что проявилось и во время расправы с адмиралом Виреном, и в июльских событиях 1917 года.
Преувеличенная реакция на события в Кронштадте использовалась руководством партии для того, чтобы доказать глубину кризиса революции и сделать из этого практические выводы. Нет оснований полагать, что кронштадтское восстание обусловило переход к новой экономической политике. Этот курс был взят руководством еще за три недели до начала восстания (и за неделю до публикаций об этом восстании в парижских газетах). Уже 8 февраля 1921 года на заседании Политбюро был заслушан доклад Н.Н. Осинского «О посевной кампании и положении крестьянства». После этого заседания Ленин подготовил «Предварительный черновой набросок тезисов насчет крестьянства», в котором предлагал «удовлетворить желание беспартийного крестьянства о замене разверстки (в смысле изъятия излишков) хлебным налогом». 16 февраля 1921 г. на заседании Политбюро был поставлен вопрос об открытии в «Правде» дискуссии «О замене разверстки продналогом». Продразверстка была отменена в Тамбовской губернии уже в феврале 1921 года. Что же касается введения свободной торговли, на чем настаивали кронштадтские сторонники «третьей революции», то это требование было реализовано лишь осенью 1921 года без всякой видимой связи с событиями в Кронштадте.