– Знаешь, я мог бы арестовать тебя за воровство… – сказал он, убирая письмо в карман куртки. – За такое дают срок.
– Мне очень неудобно. И неприятно… Я больше никогда не буду…
Нина не закончила фразу. Этьен встал, бросил на стол деньги – за вино и твой бензин – и выскочил из кафе. Нина окликнула его, но он не оглянулся.
Одна в целом мире…
Нина нашла свою машину и вернулась домой.
Эмманюэль не спускал с нее глаз.
– Не пора ли за стол? Я проголодался, как хищный зверь. У Этьена все хорошо?
– Да, – ответила Нина, расчленяя запеканку.
– Я связался с бюро усыновления.
– Что ты сказал?
– Ты слышала…
Обычно к этому часу Нина успевала выпить несколько бокалов вина и могла кое-как выносить мужа, но сейчас она трезва, чего не случалось много лет.
– Ты начал процедуру, не поговорив со мной? С будущей матерью?
Произнеся слово «мать», Нина выплюнула пюре на стол – к вящему ужасу мужа. И своему собственному. Ей сразу стало ужасно стыдно, она схватила губку и начала собирать непрожеванную еду.
Ужасней всего было то, что ее одолевал смех.
– Ты пила? – поинтересовался Эмманюэль.
Вопрос только подхлестнул эмоции. Нина попыталась выговорить: «В кои веки – нет!» – но не сумела. Сложилась пополам на стуле и вспомнила слова Этьена: «Ну чистый Золя…» Диагноз беспощадный, но точный.
Она как будто смотрит на себя со стороны и видит женщину в роскошном интерьере, рядом муж – мечта всех женщин, она соскребает со столешницы пюре, потому что терпеть не может мясо, а вредная кухарка нарочно его готовит. И – венец абсурда – образцовый супруг затеял усыновление, даже не поставив ее в известность!
«Чистый Золя…»
Ей бы лить горючие слезы, а Нина реагирует прямо противоположным образом, и нервный смех отскакивает от чудесных гобеленов, украшающих стены дома, в котором она обитает, но не живет.
Появляется Натали. Ее лицо выражает осуждение, и Нина реагирует на прислугу как на удар тока.
«Какого черта она все еще здесь?!»
Ей трудно дышать, вот-вот начнется приступ астмы. Она больше не смеется и начинает орать на кухарку:
– Убирайтесь из дома! Я больше не хочу вас видеть! Вон!
Онемевшая от изумления Натали смотрит на Эмманюэля, не понимая, как реагировать.
– Нечего глазеть на моего мужа! Идите прочь, слышите?
Женщина выбегает, хватает с вешалки пальто и исчезает, хлопнув дверью.
– Что на тебя нашло? – изумляется Эмманюэль.
– Я не хочу и никогда не захочу ребенка. Я тебя обманула. И я не понимаю, как ты посмел затеять усыновление, не сказав мне ни слова!
Нина произносит слова, давно ждавшие своего часа, и они плохо выговариваются, как все, что вырывается на свободу под воздействием гнева. Она дрожит всем телом, а Эмманюэль реагирует неожиданно – презрительно улыбается. Этот уверенный в себе мужчина смотрит на жену как на пустое место, ничтожество, табуретку, которая вдруг обрела дар речи, неуместное нелепое нечто. И Нина кидается на него, начинает колотить по плечам, рукам, спине, животу. Она бьет, ослепнув от ярости, наносит удар за ударом, пускает в ход ногу. А он улыбается все шире, и Нина, осознав происходящее, издает вопль. Улыбка мужа пугает ее, наводит ужас.
– Бедная моя глупышка… Я взял тебя в дом с улицы. Можешь не сомневаться, мы получим ребенка, и ты будешь заботиться о нем днем и ночью. А теперь, будь любезна, позвони Натали и извинись перед ней…
– Ни за что.
– Подумай хорошенько. Я имею право запереть тебя в психушку прямо сейчас. Там полно таких, как ты, одиноких, депрессивных, пьющих бездельников. У меня большие связи, достаточно сделать один звонок нашему уважаемому семейному доктору, и ты закончишь жизнь в смирительной рубашке. Забудешь свое имя. Помни, ты моя жена… Подпись под документами ставлю я – под документами об усыновлении, разводе и… помещении в клинику. Так называемые друзья тебе не помогут, легавому и педику насрать на подругу детства. Они и пальцем не шевельнут, дадут тебе утонуть в дерьме. На этой земле только я люблю тебя, рассчитывать ты можешь только на меня. Жаль, что у тебя не хватает мозгов, чтобы понять это.
Эмманюэль поднимается в спальню, оставив Нину убирать остатки ужина.
Несколько минут спустя она тоже идет наверх, раздевается, принимает душ, думая о ярости Этьена, о том, каким тоном ее муж произнес слово «усыновление». Она втирает крем в кожу, ложится и прижимается к Эмманюэлю, как собака, которая съела башмак хозяина и ластится к нему, вымаливая прощение.