Он двинулся дальше. Перед ним был весь вечер, и все забудется. Нат решил, что утром покинет город.
Когда Дикштейн работал, то старался отсиживаться в гостинице, чтобы никому не попадаться на глаза. Он позволял себе даже выпивать, хоть пить во время операции было бессмысленно – алкоголь лишал ясности восприятия – и, в общем-то, он не испытывал потребности в нем. Он проводил часть времени, глядя из окна или просиживая у мерцающего экрана телевизора. Он не бродил по улицам, не околачивался в баре отеля, даже не спускался в гостиничный ресторан, предпочитая заказывать еду в номер. Но был определенный предел предосторожностям: человек – не невидимка. И в холле отеля «Альфа» в Люксембурге он наткнулся на человека, который знал его.
Нат стоял у конторки портье, оформляя счет. Просмотрев его, протянул кредитную карточку на имя Эда Роджерса и ждал, чтобы подписать счет. И в это время голос у него за спиной произнес по-английски:
– Боже мой! Никак, это Нат Дикштейн?
Его охватил ужас. Как и любой агент, выступающий в другом обличье, он жил в постоянном страхе перед случайной встречей с кем-то из далекого прошлого, кто может разоблачить его. Но, как и любой другой агент, он готовился к таким ситуациям. Правило было простое: «Кто бы там ни был, ты его не знаешь». К этому их готовили в школе.
Дикштейну пришлось сразу же вспомнить все, чему его учили. Первым делом, он бросил взгляд на клерка, который в данный момент записывал его, как Эда Роджерса. Клерк никак не отреагировал на обращенные к Дикштейну слова: то ли не понял или не слышал их, то ли не обратил внимания.
Чья-то рука хлопнула Дикштейна по плечу. Он соорудил на лице смущенную улыбку и повернулся, со словами на французском: «Боюсь, что вы спутали меня с…»
«Юбка ее была задрана до пояса, лицо пылало от наслаждения, и она страстно целовала Ясифа Хассана».
– Это в самом деле вы! – воскликнул Ясиф Хассан. И тут, возможно, из-за того, что перед ним предстало то ужасное мгновение в Оксфорде двадцать лет назад, Дикштейн на долю секунды потерял контроль над собой, выучка изменила ему, и он сделал самую крупную ошибку за свою деятельность. Потрясенный, он произнес:
– Господи, никак Хассан.
Тот улыбнулся, стиснул его руку и сказал:
– Сколько лет… должно быть… прошло больше двадцати лет!
Дикштейн механически пожал протянутую руку, понимая, что оказался в отчаянном положении, и постарался взять себя в руки.
– Вроде так, – пробормотал он. – А что вы тут делаете?
– Я живу тут. А вы?
– Вот-вот уезжаю. – Дикштейн решил, что ему надо как можно скорее уносить ноги, пока не случилась какая-нибудь беда. Клерк протянул ему счет, и он нацарапал «Эд Роджерс». Нат глянул на часы: – Черт, мне нужно на самолет.
– У отеля стоит моя машина. Я подброшу вас до аэропорта. Мы должны поговорить.
– Я заказал такси…
Хассан обратился к портье.
– Отмените вызов… и заплатите водителю за беспокойство. – Он протянул несколько банкнот.
– Я в самом деле спешу, – пробормотал Дикштейн.
– Так двинулись! – С этими словами Хассан подхватил чемоданчик Дикштейна и вышел.
Чувствуя себя совершенно беспомощным, в глупом и непонятном положении, Дикштейн последовал за ним.
Они уселись в его потрепанную двухместную английскую спортивную машину. Когда Хассан выводил ее в поток уличного движения с места, где стоянка была запрещена, Нат украдкой изучал его. Араб изменился, и сказались на нем не только годы. Седина в усах, раздавшаяся талия, хрипотца в голосе – всего этого можно было ждать. Но появилось и нечто другое. Хассан всегда казался Дикштейну архитипичным аристократом. Двигался он неторопливо, демонстрируя подчеркнутую бесстрастность, и легко давал понять, что собеседник его утомляет, если тот был молод и восторжен. Теперь, похоже, былое высокомерие покинуло его. Он был похож на свою машину: в свое время она представляла крик моды, но годы сказались на ней.
Ругая себя за последствия, которые может принести ошибка, Дикштейн попытался выяснить размер возможного ущерба. Он спросил Хассана:
– Вы в данное время живете здесь?
– Здесь европейская штаб-квартира моего банка.
– Что это за банк?
– «Седар-банк» из Ливана. Но чем вы занимаетесь?
– Я живу в Израиле. Мой кибуц производит вино – и я выясняю возможности его поставок на европейский рынок.
– Со своим углем в Ньюкастл.
– Я и сам начинаю так думать.
– Может быть, я смогу помочь вам, если вы вернетесь. У меня тут немало деловых связей. Я мог бы что-то организовать для вас.
– Спасибо. Может быть, я и воспользуюсь вашим предложением. – Если его задание окончится полным крахом, подумал Дикштейн, он всегда может заключать договоры и торговать вином.
– Итак, – улыбнулся Хассан, – ваш дом в Палестине, а мой – в Европе.
Улыбка у него получилась натянутой, заметил Дикштейн.
– Как дела в банке? – спросил Дикштейн, прикидывая, что могли бы означать слова «мой банк» – то ли «банк, который принадлежит мне», то ли «банк, которым я управляю», то ли «банк, в котором работаю».
– О, достаточно хорошо.
Видно было, что говорить им почти не о чем. Дикштейну хотелось спросить, какая судьба постигла семью Хассана в Палестине, как его роман с Эйлой Эшфорд и почему он ездит в спортивной машине, но боялся, что ответы окажутся болезненными как для Хассана, так и для него.
– Вы женаты? – спросил Хассан.
– Нет. А вы?
– Нет.
– Как странно, – удивился Дикштейн.
Хассан улыбнулся.
– Мы из тех людей, которые не рискуют брать на себя такую ответственность, и вы, и я.
– Ну, кое за кого я отвечаю. – Дикштейн подумал о сироте Мотти, с которым он пока так и не кончил «Остров сокровищ».
– Но вы что-то отводите глаза, – подмигнув, бросил Хассан.
– Насколько припоминаю, именно вы были дамским угодником, – смущаясь, напомнил Дикштейн.
– Да, были денечки.
Дикштейн попытался не думать об Эйле. Они доехали до аэропорта, и Хассан остановил машину.
– Спасибо, что подбросили меня.
Хассан повернулся и внимательно вгляделся в него.
– Никак не могу понять, – сказал он. – Вы выглядите моложе, чем в 1947 году.
Дикштейн подал ему руку.
– Простите, что вынужден так спешить. – Он вылез из машины.
– Не забывайте… и звоните, как только будете здесь, – бросил Хассан.
– Всего хорошего. – Дикштейн закрыл дверцу машины и направился в здание аэропорта.
И только тут он позволил себе предаться воспоминаниям.
Через мгновение, достаточное лишь для удара сердца, для четверых в прохладном осеннем саду, все изменилось. Руки Хассана скользнули по телу Эйлы. Дикштейн и Кортоне отпрянули от проема в изгороди и двинулись в другую сторону. Любовники так и не увидели их.
Друзья направились к дому. Их никто не мог услышать, когда Кортоне сказал:
– Господи, ну и горячая штучка.
– Давай не будем говорить на эту тему, – предложил Дикштейн. Он чувствовал себя подобно человеку, который на ходу, глянув через плечо, налетел на фонарный столб: и боль, и ярость, – но ругать некого, кроме самого себя.
К счастью, вечеринка уже заканчивалась. Они ушли, так и не поговорив с обманутым мужем, профессором Эшфордом, который был увлечен беседой со студентом-выпускником. На ленч они пошли к «Джорджу». Дикштейн ел очень мало, но пил пиво.
– Слушай, Нат, – начал Кортоне, – я не понимаю, почему ты воспринимаешь все это так близко к сердцу. Я хочу сказать: ты только что убедился, что она собой представляет, так?
– Да, – ответил Дикштейн, хотя не был согласен с его словами.
Им подали счет больше чем на десять шиллингов, и Кортоне уплатил. Дикштейн проводил его на станцию. Они торжественно пожали руки друг другу, и Кортоне уехал.
Дикштейн несколько часов бродил в парке, почти не замечая холода и пытаясь разобраться в своих чувствах. Он проиграл. Он не испытывал ни зависти к Хассану, ни разочарования в Эйле, ни печали по рухнувшим надеждам, потому что никогда ни на что не надеялся. Но он был потрясен, и сам не мог понять, почему. Он хотел встретить кого-нибудь, с кем мог бы поговорить.