Наш передний край, на который было выпущено столько снарядов, столько сброшено бомб, мин, вдруг ожил. Не убили людей эти тонны смертоносного металла. Четыре наших танка Т-34, врытые в землю, открыли огонь по врагу. С разных сторон послышались резкие, как хлопки, выстрелы противотанковых пушек. К ним прибавились залпы противотанковых ружей.
— Пятнадцать, шестнадцать, восемнадцать, — шептали губы подполковника. А вражеские танки все шли и шли, — девятнадцать, двадцать, двадцать один. Лейтенант, — позвал подполковник. — Как только передние танки начнут выбираться на пригорок, нужен залп. Снаряды лягут на всем этом поле. Задние остановятся, передние повернут назад.
Танки катились волнами. Но вот один завертелся на месте как ужаленный.
— Это пятый расчет! — радостно воскликнул подполковник.
И опять он смотрел в стереотрубу, и губы его шептали:
«Двадцать два, двадцать три, Двадцать четыре…»
— Лейтенант, готовься! — приказал подполковник.
Я поднял трубку, еще и еще раз проверил координаты, почему-то вспоминая слова Генки: «А правда, что минометы могут через дом стрелять?»
— Говорит сорок первый! — пересохшей глоткой крикнул я в трубку. — Покупатели явились. Квадрат пять А, двадцать шесть. Повторяю, квадрат пять А, двадцать шесть.
— Квадрат пять А, двадцать шесть, — ответил в трубку капитан Савельев.
— Точно!
— Повторяю, квадрат пять А, двадцать шесть.
— Сейчас ударят, — сказал я подполковнику, чувствуя, как от волнения стали мокрыми ладони.
Подполковник провел воображаемые линии на карте, которые перекрестились на цели. Потом взял бинокль. А гитлеровцы все идут и идут. Новые танки и за ними пехота. И всего только два танка из тридцати подбиты!
И вдруг я услышал знакомые звуки взлетающих реактивных снарядов. Фьють, фьють, фьють! Снаряды приближаются. Словно стая добрых соколов, мчатся один около другого и обрушиваются на этих хищных людей с засученными рукавами и черными автоматами, на их бронированные громадины с противными желтыми крестами на боку.
— Ага! — крикнул подполковник. — Бей их!
Снаряды ложились на землю в шахматном порядке, уничтожая все живое, переворачивая танки, засыпая землей пехоту. Нельзя убежать от этих снарядов.
— Повернули, гады! — воскликнул подполковник. — Ага! — Казалось, что подполковник выхватит сейчас пистолет и будет стрелять от радости в потолок.
— Ага! — исступленно кричал он.
Шесть вражеских танков замерли на месте, два загорелись. Когда дым рассеялся, мы увидели — на поле лежит много гитлеровцев, неестественно раскинувших руки и ноги.
— Дай поцелую! — сказал подполковник и, обняв меня, крепко поцеловал в губы.
Зазвенел полевой телефон.
— Шестой слушает, — сказал подполковник. — Спасибо. Накормили огурцами. У них понос начался, домой побежали. Думаю, что сегодня не очухаются. Ваш огородник молодец! Точно врезал. Передаю ему трубку.
— Слушает сорок первый.
— Как дела? — крикнул капитан Савельев, и голос его показался мне родным.
— Потрясающе, товарищ капитан! — ответил я.
— Ну будь! — сказал капитан. — До встречи.
Подполковник отцепил от пояса фляжку и налил себе водки.
Залпом он выпил ее и крякнул. Рукавом обтер рот и закурил.
— Налить? — спросил подполковник.
— Не надо!
— Иногда полезно. Особенно в такие минуты! Сколько гадов угробили.
Кто-то вошел на НП. Я обернулся и увидел Уткина.
— Ну, Уткин, дали мы фашисту по мозгам, — радостно сказал я. — Посмотри в бинокль.
Уткин как-то безразлично взял бинокль.
— Да ты в стереотрубу взгляни, виднее, — предложил подполковник.
Уткин посмотрел и сказал:
— Здорово! Так им и надо, гадам.
Потом обратился ко мне:
— Можно вас на минуточку?
Мы вышли с НП.
— Юрку осколком ранило, — сказал Уткин.
— Тяжело?
— Правую руку оторвало!
— Где он?
— В медсанбате.
Мы быстро шли по ходу сообщения. Красноармейцы, стоявшие у бруствера с оружием в руках, пропускали нас, прижимаясь к стенке окопа.
«Зачем я его взял?» — горько подумал я и не мог найти ответа на вопрос.
Медсанбат расположился в каменном доме, у которого одна стена во время бомбежки была разрушена. На полу, застеленном соломой, лежали раненые. Фельдшер, пожилой человек в очках, метался от одного раненого к другому. Он ловко орудовал ножницами, скальпелем, торопливо заматывал раны бинтами и кричал на сестру, если она не успевала определить, что нужно было подать или взять у него из рук.
Юрка лежал на соломе. Он был бледен. Рядом с ним сидел Попов.
— Юра, — сказал Уткин, — я лейтенанта привел.
Юрка открыл глаза. Как он не похож на того вчерашнего, розовощекого Юрку. Чудовище «война» уже выпила из него кровь.
— Вот как вышло, товарищ лейтенант, — сказал Юрка, пытаясь улыбнуться.
Я не знал, что ответить. Я стоял и смотрел на него.
Потом сказал:
— Ты, Попов, доставь Юрку к нашим.
«Зачем я его взял?» — эти слова снова вонзились в меня. «Дело ответственное», — услышал я слова капитана Савельева. И вдруг впервые неприятные слова капитана возымели смысл. Я понял, что всю свою жизнь я ни за что не отвечал. Я лихорадочно ворошил в памяти события и дела, пытаясь найти в своей жизни что-нибудь «ответственное». Я отвечал на экзаменах. Я отвечал за выпуск стенгазеты в школе… Юрку я мог бы не брать. Попов и Уткин вдвоем могли протянуть телефонную линию, «Пусть на переднем крае потолкается. Вернется, во взводе по-другому к нему относиться будут».
И уже нельзя ничего исправить.
Я брел куда-то. Я прислонился плечом к холодной стенке хода сообщения.
— Товарищ лейтенант, — услышал я голос Уткина. — Выпейте. Легче будет.
Уткин снял с пояса флягу, достал из кармана кружку и налил ее до краев.
Теплая водка противно пахла.
— Вы вдохните поглубже и до дна ее! — сказал Уткин.
Водка обжигала горло и огнем вливалась в желудок. В кружке ее становилось все меньше, и скоро пустое алюминиевое дно закрыло небо.
— Ну вот и хорошо, — сказал сержант и дал мне черный сухарь.
Мы присели на ящик из-под патронов. Я грыз сухарь. Меня уже перестало тошнить.
— На фронте всякое бывает, товарищ лейтенант! Одни воюют долго, другие погибают сразу. Судьба!
Я не отвечал.
— Ваш друг, лейтенант Берзалин, отличился, — сказал Уткин. — Как только снаряды оглушили фрицев, он вместе с пехотой в атаку бросился. Пока суд да дело, они десяток пленных прихватили. А на вид никакой в нем храбрости нет.
Я прислонился головой к сырой стенке окопа. Тепло разливалось по телу. Мир вокруг уже не казался жестоким. Мне очень захотелось увидеть сейчас же Вовку. «Вот встану и пойду к нему. Напрямик пойду».
Потом я хотел пойти к командиру полка и — сказать ему, что он хороший человек, что здорово мы дали фашисту, но ноги мои не слушались.
Я никуда не пошел, а так и сидел, намереваясь что-то сделать, но не делая, желая встать, но не вставая.
В этот момент Попов вел безрукого Юрку в тыл.
