Малавая всего повело судорогой. И он кончал, трясясь мелкой дрожью, поджимая пальцы ног, боясь лишний раз вздохнуть.
Он было хотел обмякнуть… не смог: вжался горлом в ошейник.
Летевшие секунды пропитанного в экране мелодичного разврата с неутихающими звуками шлепков и с непристойным хлюпаньем смазки и неостановочные, непрерванные после кульминации толчки пальца погружали в какую-то сверкающую бездну.
Волны вдохновения наплескивались в бешеное сердце и сами собой побуждали в паху скрутиться новому толстому узелку. Квинн ничего не мог с собой поделать.
Мокрый член тяжелел и наливался, постепенно вставал наизготовку, и со стороны доносилось одобрительное хмыканье.
― Вы испачкались, Квинн, ― слова опалили мочку уха. ― Запрели в моих руках, готовые послушно кончать, сколь я пожелаю. Вы мой пес на поводке, ― намотанные концы ремня дернулись в ее хватке, ― и будете исполнять мои прихоти. Ощетиниться бы вам, да смелости не хватит.
Он слышал, но совершенно не вслушивался, голос Шивы воспринимался как нечто инородное. Зато раскачивающийся внутри вспотевший палец воспринимался отлично. Именно так, как представлялось одинокими ночами: быстро и зло. До хруста костяшек в стиснутых пальцев. До безоговорочного согласия на пожизненную безвольность и пресмыкание.
В своем исступлении Квинн сам не понял, как выскочил теплый палец, как разрядился датапад, застывая потухшим экраном на полу, и как все прекратилось.
Она устала? Ей надоело?.. Ей разонравилось? – совсем не к месту сознание его занялось самобичеванием и непреходящими обидами и оставило незамеченным тот миг, как ослаб черный ошейник и начал сползать по выступавшим ключицам.
Квинн опомнился позже, от звонкого грохота под ногами: железная пряжка отскочила от плит. Готовое кинуться повторно в самоуничтожение, как в омут, сознание чуть ли не свирепело само от горькой несправедливости и заставляло Малавая вздернуть подбородком. Вовремя.
Зазвучала походка бегунка. Ровная, неспешная, чтобы в памяти оставлять след интриги, чтобы ненавидеть медлительные пальцы, мелькавшие перед глазами в туманящей близости и зовущие попробовать их языком.
Коротким движением руки длинная юбка с шорохом скользнула с бедер и рухнула кольцом вокруг ног.
Да уж, она точно недолюбливает белье, – отвесило завороженное сознание и перевело все свое хозяйство на какой-то автопилот, сразу же который стал сбоить и выдавать откровения похлеще любых записей с порнухой.
Шива приподняла одну ногу, вдавливая каблук в жесткий матрац до жалобного треска пружин, и так призывно глянула на него, стоявшего на коленях с вытянутым позвоночником, что ноги самостоятельно к ней поплелись.
Она ему не мешала, более того, будто только и ждала звука покорно шаркающих колен. Но приоткрытому и облизнутому в предвкушении рту запретила приближаться:
― Уважьте ваши традиции, капитан, ― она шлепнула пальцами ему по губам.
Естественно, Малавай сообразил, куда… к чему Шива клонит. И спустился ниже, к жестковатому округлому мысу. Поначалу выходило осторожно, как на пробу: вылизывать сапоги доводилось не каждый день, да и не через, раз уж на то пошло.
Но плотная кожа оказалась безвкусной и шероховатый немного, отчего водить языком по обуви лорда Квинн стал смелее. Ничего не скрылось от внимания: ни мыс, ни скошенный короткий каблук, ни голенище – Малавай старался слишком хорошо. Под подбородком вылизанная кожа мерцала синевой аргоновых ламп, отражающейся во влажных дорожках. Потом кончик языка соскользнул повыше, почувствовал другую кожу: полную жизни, мягкую и под собой хранившую множество жилок, по которым гналась бурлившая кровь. Торжествуя, Малавай бережно коснулся подколенных выемок и завяз посреди своих ощущений. Желание — тяжелое и мутное — кружило голову. Было уже невмоготу ему терпеть такую сладкую пытку.
Из-под полуопущенных ресниц он проследил линию бедер, перетекающих в гладкий живот, укрытый в накрахмаленную и жесткую верхнюю часть формы. И потерялся окончательно, когда дотронулся, обжегшись, до раскалённого очага.
Приятное вознаграждение – узнать, что не ты один испачкался. Между ног у Шивы было влажно и так сочно. Хотелось пробовать ее всю целиком, облизывать каждый пульсировавший миллиметр красных складок, вдыхать запах, который застынет тонкой прозрачной пленкой на губах. Вместе с приливом крови в голову ударило горячее неуправляемое возбуждение. Собственный живот скручивало, Малвай чувствовал, как под кожей перекатывались окаменелые мышцы.
Ему требовалось утолить голод, насытиться Шивой. А лучше пересытиться, хоть не так обидно будет, если ее Сила в конец его угробит. Но по урчаниям абиссинской кошкой над его макушкой затевать избиения вроде бы Шива не собиралась. Напротив, ей хотелось еще глубже, еще жгуче, в его волосы на затылке вплетались жесткие пальцы и прижимали лицо плотнее.
Сознание рвалось в клочья. Сердце непрестанно ухало уже давно где-то в висках, но было не способно заглушить горячее, сбитое дыхание его лорда. Она дышала открытым ртом – он слышал. Дышала глубоко и жадно.
Малавай слизывал тягучие капли смазки языком в теплой борозде, грубо раздвигая ее стенки, чтобы вылакать до последней капли. Как примерный пес он чуть было не скулил и жмурился от удовольствия, когда долгими и длинными движениями ласкал ее промежность, глянцевую на ощупь.
― Фу, Квинн! Нельзя! ― ее рука ударила по его собственной, которой до одурения хотелось почувствовать то, чем наслаждался язык.
В этот момент Малавай словно отмер. Что-то сработало, словно какое-то акустическое устройство в стенах, настроенное так, чтобы включиться под именно эти слова. Его лицо исказилось, и в голову наконец-то обухом въехало положение вещей… Успеть так низко пасть. За что?
Понемногу усиливался нажим. Давили на затылок ее пальцы, они принуждали вернуться на место… на свое гребаное место.
Малавай схватил ступни обеих ног так порывисто и с такой горячностью потянул их на себя, что равновесие изменило Шиве сразу. Не стоило ей недооценивать его порочную душу, его грязные мысли. Спиной она упала на кровать, и Малавай услышал между тихим, но отчётливым ругательством, насколько жестка ее форма: ткань не гнулась при падении, она ломалась на суставах с треском мороженой холстины.
Лицо у Шивы стало растерянным. Она абсолютно не вникла в смысл происходящего, Квинн застигнул ее врасплох и вызвал возглас изумления, зажав ее ноги своими и навалившись сверху, придавливая весом своего тела. Теперь выбора приходило на ум два: либо ожидать фатальное нечто, либо начинать плавиться в мареве жаркой злости. Квинн отдал предпочтение второму и пососал губами сережку. В рот заливался всхлип, но Малавай лишь сильнее теребил нагретое дыханием украшение, обводя контуры тонкой нити металла своим языком.
В руках скрипнула неподдавшаяся ткань. Как Шива ее вообще стаскивает?
Наверное, думал он, выручит вибронож, припрятанный в тумбе у изголовья кровати, но затем передумал. Одна мысль о том, что придется идти и рыскать, была невыносимой. И больно уж рискованной: Шива могла опомниться.
Ликвидировать одежду пришлось самому, цеплять за края, тянуть силком вверх и игнорировать свирепые руки, которые напористо толкались в плечи. Ток крови отдался в паху, когда высвободилась из тесных оков обнаженная грудь с затверделыми сосками, дальше Малавай попросту не отдавал отчета в том, что творил. Едва ли различал угрозу и глухую злость под собой.
Член, истекая смазкой, заскользил в руке легко, очень покладисто. Теплые капли стекали по фалангам и ниже, по бледному ребру ладони и падали на внутренний изгиб карминового бедра, растекаясь по коже.
Не успел он толкнуться в нее, как ему уже стало тесно. Везде. Это чувство обладания тем, кто преобладал всегда над тобой, рождало иссушающее, пожирающее желание. Оно западало вязким туманом в глаза, и в миг, когда головка напористо развела одним движением напряженные, взбухшие складки, чувствуя шелковистую гладкость кожи, и шею обожгло зажатое дыхание, Малавай вошел в Шиву до упора.