– Я рада, что теперь вы знаете правду, – с горечью ответила я.
– Доминика, прошу тебя, не уходи. Я не монстр и не буду удерживать тебя силой, но я хочу, чтобы ты осталась, – с эмоциями в голосе проговорил мужчина, – как мне искупить свою вину?
– Нарисуйте меня, – просьба пришла сама собой.
И почему, правда, не использовать талант мистера Коллинза? Приеду домой и повешу портрет на стену. В гостиной как раз отошли обои, будет, чем прикрыть. Конечно, это неправда! На самом деле буду смотреть на картину и вспоминать все, что со мной произошло. Это станет доказательством, что все произошло в действительности, а не было просто сном.
– С удовольствием. Только надень это, – прошептал господин и протянул мне повязку.
Мы сразу же пошли в галерею. Хозяин усадил меня на табурет, а сам стал шуметь, видимо, подготавливая свое рабочее место.
– Давно вы рисуете? – начала я разговор.
– Всю жизнь, – ответил мистер Коллинз, – если бы не отец, я бы пошел в художественную академию.
– И где вы в итоге учились? – непринужденно спросила я, будто вовсе не затрагивала личную тему.
– В… – мужчина резко осекся и усмехнулся, – очень хитро, Доминика, а ты та еще проныра.
Жаль, что он не ответил. Тогда бы у меня была хоть какая-то информация о нем. Когда я вернусь домой, не смогу сдержать любопытства, чтобы не попытаться узнать о его личности.
– Совершенно безобидный вопрос, – я улыбнулась, – я, например, по образованию музейный работник.
– Что? – хозяин рассмеялся, – Очень актуально! Ты бы еще пошла на машинистки или таперы.
– Кто такой тапер? – не поняла я.
– Пианист, который играл во время сеанса немного кино.
– Какой вы умный! – восхитилась я с поддельным восторгом.
– Будешь дерзить, отшлепаю, – пригрозил мистер Коллинз, и я сразу замолчала.
Судя по звукам и запахам, господин открыл краски и готовил кисти. Он приказал мне раздеться, и я теперь сидела перед ним, как раскрепощенная натурщица. В голове уже возник образ, который предстанет на картине: обнаженная девушка с красной повязкой на глазах. Очень живописно, но лучше все-таки не вешать такую картину на стену.
– Вы еще долго? Я начинаю замерзать, – пожаловалась я.
Я слышала, как мистер Коллинз подошел ко мне со спины. И вдруг кожу пронзила щекочущая прохлада: к ней прикоснулись мокрой кисточкой. Я вздрогнула.
– Ты будешь моим холстом, – прошептал мужчина около моего уха.
По телу побежали мурашки, но я не отпрянула. Мне хотелось, чтобы он рисовал на мне, я стану его произведением искусства.
Мистер Коллинз осторожно водил кисточкой по моей коже, оставляя на ней отпечатки красоты. Когда на спине и плечах не осталось чистого места, господин попросил меня подняться и перешел на другую сторону. Он начал покрывать рисунками мою грудь, игриво щекоча соски. Если мазок получался слишком толстым, хозяин стирал краску, проводя по коже большим пальцем. От его прикосновений к чувственной зоне тело трепетало и покрывалось мурашками, которые, казалось, появлялись даже внутри меня.
Художник уверенно работал кистью и красками, теперь уже покрывая узорами область моего живота. Иногда становилось слишком щекотно, и я хихикала. Но, когда кисточка скользнула ниже, смешки сменились учащенным дыханием. Мистер Коллинз разукрашивал мой интимный треугольник с особой тщательностью, будто здесь находилось смысловое ядро картины.
– Готово! – объявил господин и отошел на несколько шагов, чтобы полюбоваться своим творением, – Именно такого экземпляра и не хватало в моей коллекции.
Мистер Коллинз подошел ко мне и стер с моей щеки, видимо, нечаянный мазок краски. Я старалась дышать ровно, но его близость всегда превращала мое сердце в неуправляемый механизм.
– В тебе столько огня, Доминика, – прошептал мужчина, согрев меня горячим дыханием, – ты даже не представляешь.
Господин поцеловал меня сначала нежно, будто спрашивал разрешения, хотя оно ему было не нужно. Затем его язык скользнул в мой рот и сразу же получил отдачу. Мистер Коллинз притянул меня к себе, и наши тела прижались друг к другу так крепко, что между ними не осталось и миллиметра. Я жаждала обладать этим мужчиной так же сильно, как и он мной. Мой художник страстно целовал мои губы, кусая их чуть не до крови. Это приятная боль, на которую я отвечала таким же звериным проявлением чувств.