В торговых рядах слышался разноголосый говор многотысячной толпы. Вот он, знаменитый Пожар — Красная площадь!
Расхваливали свой товар кожевники, суконники, скорняжники, благообразные иконники, сермяжники, столешники, подкладники, сарафанники, свитники, рукавишники, чулочники, колпашники, кузнецы, оловянники, сабельники, медники, жестяники, котельники, замочники, игольники, латные и бранные мастера… А вместе с этим ором по лавкам перебегали слухи, обрастая подробностями, нелепостями, вымыслом.
— Сказывают, будто на подмогу самозванцу идет воевода самого короля Сигизмунда. Его Яном Сапегою зовут. И будто войск у него видимо-невидимо, и идут они все закованные в бронь, и будто не берет их ни меч, ни пуля, а стрела и подавно.
— А Маринка Мнишкова к новому самозванцу — к Матюше Веревкину, приехала и назвала его мужем, а себя женой!
— …И убили его в городе в Каргополе. Сперва очи ему светлые иглами железными проткнули, а после в прорубь, в воду ледяную столкнули сокола нашего ясного, Ивана Исаевича Болотникова…
— …Каждый день, каждый день! На Николу одного убили, ну прямо возле моего крыльца! Крови натекло, страсть! Будто быка зарезали. Уж меня таскали, таскали и в Земский приказ, и в Разбойный, не чаял живым выйти, еле ноги унес, все деньги отдал до копеечки волокитчикам, вот хочешь верь, хочешь не верь, а три рубля без малого выкинул! Каково?
Испуганный крик взвился над толпой.
Миша успел разглядеть вооруженных стражников, преследующих мужика, убегавшего во все лопатки в узкий переулочек.
— Гляди, это же Ванька! — вскрикнул он. — Ванька Голый!
В тот же миг Ванька пропал из виду.
IV
Когда Ваньку Голого пригнали на Земский двор, что на Красной площади, там никого из дьяков и приказных не оказалось.
Его втолкнули в подвал городского судилища. Он огляделся, сел на утоптанный земляной пол, прислонился спиной к стене, упрятал в подтянутые колени свою горемычную голову, замер.
— Что, голубь, в сети железные уловили, так и закручинился? — прошелестел вкрадчивый голос в темнице.
Ванька поднял голову. Сводчатый нависший потолок подвала удерживался каменными толстыми столбами. Под потолком два махоньких узких оконца, заделанные железной решеткой. На полу сидели люди, притулившиеся к стенам, изредка возникал ленивый разговор. На Ваньку никто не обратил внимания, кроме старика горбуна, который встал и уселся рядом с ним.
— Гляжу я на тебя, парень, будто духом ты пал.
Голос горбуна мешал забыться.
— Ну чего прилип, словно банный лист, замолкни, убогий! — огрызнулся Ванька.
— А ты не гнушайся и убогим, и бедным, и юродивым, — невозмутимо продолжал старик. — Здесь мы все убогие. А ты сам где с дорожки сбился, за что схвачен псами боярскими?
Ванька вскинул взлохмаченную голову, сжал кулаки.
— Сказываю тебе, отвяжись, горбатый черт, и без тебя тошнехонько.
Он выругался черным словом и отвернулся.
Глухой топот ног над головой отвлек Ваньку от невеселых дум. Все прислушались. Даже сквозь толстые своды подклети проник отчаянный, смертный вой человека.
— Того все пытают, — неопределенно произнес горбун. — Видать, всю подноготную выложит, больно громко вопит.
Никто не отозвался, а Ванька отчетливо представил рвущегося из рук палачей мужика, его зажатые в тиски руки и маленькие гвозди с зазубринами, загоняемые несильными ударами под побелевшие ногти: трудно упрямиться на дыбе, еще страшнее — подноготная.
— Что, парень, мороз по коже продирает? — спросил старик. — А ну как тебя пойдут ломать да выспрашивать, устоишь ли?
— Меня ломать не станут, вины на мне никакой нету, а ты не мели языком почем зря.
— Больно ты прост. Если попал сюда, легко не отделаешься — виноватого в темную яму столкнут и безвинного засудят тоже. Я знаю, я видал. Дьяк не глядит на вину, а глядит на мошну. Коли не дашь дьяку, виноватым окажешься. — Старик придвинулся ближе, оглянулся не по-стариковски зоркими очами, зашептал: — Верно говорю: бежать тебе надо на волю, а не то опустят в каменный мешок гнить заживо, в дружбе с крысами да гадами ползучими. Я тебе пособлю: гляжу, парень ты удалой, подойдешь для смелого промысла — сети закидывать на сухом берегу.