Когда первый раз он потянул ее в ресторан обедать и она, поотнекивавшись немного (прежде Алена не ходила в рестораны), все же пошла и потом попробовала вытащить свои деньги — шесть рублей, отложенные на проездной, — он покраснел от досады и, оглянувшись на подходившего официанта, закрыл две трешницы на ее ладони своей рукой с мускулистыми от специального тренинга пальцами: «Оставь! Если уж нормальный человек двинул в ресторан и тем более не один, он обязан иметь в резерве, ну, хоть стольничек. — И, вздохнув и коротко разведя руками, добавил поучительно: — Что поделаешь, мир так устроен. Вся прелесть денег в том, что они быстрее всего стирают грань между „хочу“ и „могу“. А ведь в этом — нет, честно — одно из самых больших наслаждений жизни».
В старших классах Алена нередко бывала в театрах; в сентябре Сергей Иванович каждый год присылал ей целую пачку абонементов на белой глянцевой бумаге, и она иногда ходила на концерты.
Но праздность ресторанов, словно бы переиначивающая сущность человека, и чувство избранности на фильмах, какие могли посмотреть единицы, и выставки, где висели картины, похожие на кроссворды, неотгадывание которых оставляло как бы вне понимания искусства и жизни, — это было совсем другое.
Ни разу она не слышала от отца рассуждений о творчестве, просто, когда он работал, лучше было к нему не подходить. Юрьевский же говорил об этом самозабвенно.
«Свойство поэзии, — говорил он, — преодоление материального мира; тут нужна необыкновенная напряженность духа и в то же время полная раскрепощенность… Мы привыкли говорить о равенстве людей, но есть люди творческие, и есть — остальные, их удел — создавать определенный жизненный уровень цивилизованного общества. И этот уровень для них — основное. Искусство же требует понимания, а не обладания, как вещи, именно поэтому оно по-настоящему гуманно. Для выражения сокровенных переживаний нужно всего несколько слов, а пишутся тома за томами, в которых нет главного: тайны искусства… Банальный пример: „Слово о полку Игореве“ — десять страниц, но в нем есть великая тайна, и оно — вечно… Современная литература увязла в потребительском многословии…»
Говорил он очень решительно, и Алене неловко было признаваться, что отец ее пишет и его печатают; она боялась, как бы Юрьевский не начал высмеивать работу отца.
Но во всем этом — в разговорах, в хождении на выставки и фильмы, в ресторанной праздности, в самом том, что красивый и известный на факультете Юрьевский ухаживает за ней, — присутствовала новизна, которая, как и всякая новизна в молодости, стала чем-то высшим в сравнении с тем, что знала она и что было для нее главным прежде. Иногда, просыпаясь утром и подходя к зеркалу, она спрашивала себя: «Ну, что особенного?.. Ну, мила. Глаза византийского разреза, как говорила бабушка… Ну, фигура… — Она, подняв вверх руки, мягко потягивалась перед зеркалом, улыбаясь себе хитро. — А есть что-то, если Андрей…» И счастливо становилось при мысли о том, что он о ней думает.
Тем более пугало ее иногда проскальзывающее у него циническое отношение к жизни, будто он прожил ее, повидав виды, и напрочь разочаровался.
Алена спорила с ним, горячо доказывая, что жизнь прекрасна, что так, как он думает, думать нельзя… Слушая ее, он грустью ли в голосе, усталой ли усмешкой на свежих губах давал понять, что сожалеет о себе таком, но поделать с собой ничего не может, и что если есть на свете человек, способный отодвинуть его от пропасти цинизма, так это она — Алена.
Она спорила, доказывала, не замечая, что привыкает думать о нем, как о близком человеке. Но продолжалось это недолго.
Однажды, уже в начале июня, она забежала к нему в общежитие — Андрей обещал ей дать конспект по метеорологии. Он тщательно хранил все свои четким угловатым почерком исписанные конспекты заполненные кое-где страницами с его росписью, словно тренировался подписывать важные бумаги.