— Почем? — заинтересовался Чекулаев.
— Что «почем»?
— Почем осколки сдавали?
— А тридцать копеек за килограмм.
— И много набирали?
— Там у «Ударника» столько накидывали, что на одном квадратном метре соберешь и не унести… Они все в Кремль да в Мосэнерго садили, вот «Ударнику» и доставалось. У него крыша стеклянным куполом была, а зажигалки сквозь нее, как сквозь сито…
Пока размягченные сырым теплом бара сидели с пивом и с закусками и под перестук кружек и разноголосый говор беседовали о шансах футбольной сборной, о неопознанных летающих объектах и о Бермудах, у Бабурина все не начинался тот неприятный разговор, ради которого он пригласил Чекулаева сюда, чуть не в родной дом, где, случалось, собирались те, кто помнил его молодым и еще ценил за мягкий пас, за видение поля.
— Ну, и куснул вас сегодня Полынов, — словно невзначай заметил Чекулаев.
Слегка покосившись на него, Василий Гаврилович поймал сочувственную вроде бы усмешку, обозначенную резче углубившимися ранними морщинами на лбу, у глаз, в углах рта на остром по-лисьи лице Чекулаева.
Ах, вот оно что! Он думал прощупать, что и как, откуда ветер дует, а проверяли его. И кто проверял!
— Не куснул, а бобиком из подворотни облаял, — уточнил Василий Гаврилович, аккуратно прилаживая на голове выстуженную морозцем шапку. — И ладно бы меня одного. Мне не привыкать к вашему хамству, знаю, как вы добро помните. Но он же весь коллектив цеха обложил, завод весь. Нашел, при ком сор из избы выносить, при представителе горкома профсоюза. Ведь эти представители за план не отвечают, им без разницы, что вы чуть что — бац, заявление об уходе; у них сердце не болит, если кто с похмелья на смену вышел. Они — души бумажные…
Он чувствовал, что начинает горячиться, а надо было осторожно выяснить у Чекулаева, кто надоумил Полынова выступить так на собрании.
Это выступление задевало не только его, но еще больше Михаила Михайловича, чей дачный участок находился рядом с участком Бабурина. Василий Гаврилович был мастер на все руки, а Михаил Михайлович — «садовод-мичуринец», как он любил себя именовать. На этом они и кооперировались. И банька у них была общая, и гараж, и одни и те же сорта яблонь, груш и ягод на участках; поэтому в цехе они поддерживали друг друга. Однако теперь Михаил Михайлович был далеко — в длительной заграничной командировке, и не приходилось рассчитывать ни на его помощь, ни на то, что основная ответственность за покупку лодки лежит на нем Командование же цехом неожиданно поручням Алексею Пожарскому, хотя Бабурин знал: Михаил Михайлович возражал против этого. Пожарский и в заместители начальника цеха попал сразу после института, и Михаил Михайлович еще тогда предупреждал, что, по слухам, у него дядя занимает в министерстве большой пост…
О! Василий Гаврилович хорошо знал подобный сорт людей. Некоторые из тех, кто гораздо хуже него играли в футбол, для кого тактика была темный лес, благодаря связям сумели со временем осесть во всевозможных спорткомитетах, на спортбазах и в сравнении с ним, практически не трудясь, ничего не производя для государства, имели гораздо больше всяческих благ да еще могли с полным правом пренебрежительно смотреть на его судьбу, вспоминая о нем только тогда, когда что-нибудь случалось с машиной, — лучший друг Бабурина был много лет завгаром на заводе, и хорошие автомеханики и запасные части всегда имелись под рукой. И пока эти деятели добирались до своих непыльных должностей, ему суждено было поработать и грузчиком в Южном порту, и вышибалой в небольшом ресторане в Парке культуры имени Горького, и рабочим стружкоудаления на родном заводе. Да и теперь обязан он до пенсии являться к семи утра в этот цех, грызться с начальством, с рабочими, рвать сердце из-за некомплекта деталей.
Одно причисление к людям со связями делало. Для Василия Гавриловича ненавистной долговязую фигуру Пожарского, каштановые завитки его коротко остриженных волос, пристальный взгляд сквозь очки в золотой оправе, сидевшие всегда немного криво на хрящеватом носу. За грудиной начинало. Давить, когда видел, как, слыша о неполадках, поджимает Пожарский тонкие губы и щурит глаза…
— Бильярд или лодку купили, Полынову-то какое дело?! Стоит же в красном уголке бильярд, — сказал он.
— То старый, — протянул Чекулаев. — И решили же: бильярд.
— Ах, решили! — не сдержал возмущения Василий Гаврилович. — А я, по логике, должен был коллектив и вовсе обгадить. Встать мне надо было и сказать, что бильярд ни новый, ни старый не нужен: из-за него опоздания после обеда, да и азарт нездоровый. Вот ты, дружок, три дня назад что выиграл у Филипченко? Бутылку? — Он поскользнулся, едва не упал, но, побалансировав руками, удержался. — Бутылку!