Раздался продолжительный звонок. Перерыв кончился.
«После сильной боли, — подумал: вдруг Андрей о своих отношениях с Аленой, — должно возникнуть чувство, обретающее форму… Я еще напишу, я такое напишу… — Его даже в жар бросило от сладкого предвкушения каких-то необыкновенных стихов. — И что в этом понимает ничтожество вроде Соленова?.. Сумочка через плечо, истины прописные цедит — дешевка… — И едва он представил маслянистый прищур Соленова, как его слова о непобедимости подобных Федору Полынову с новой силой резанули Андрею сердце. — Еще посмотрим на этого героя нашего времени…»
— Посмотрим! — вслух произнес он, воображая какое-то особое отмщение Федору, которое показало бы Алене, что это за фрукт.
Старый, голый еще тополь с зеленоватой, в глубоких черных трещинах и наростах корой будто поднимался из ядовито-зеленой пластмассовой кучи бракованных танков, лежавшей у цеха ширпотреба.
Устроившись на ящиках с недавно завезенными суппортами, Федор смотрел на тополь и дальше — туда, где между двумя дореволюционной постройки темно-красного кирпича цехами возвышались над заводской серой оградой стена монастыря и его тяжелые башни. Сложенные из кирпича того же цвета, что и старые цехи, они казались продолжением завода. Сколько раз после смены Федор хотел зайти осмотреть монастырь, но проходная, через которую он обычно выходил, вела на другую улицу, и пришлось бы огибать длиннющий квартал, чтобы попасть к открытым воротам монастыря, а сил на это после смены не хватало. И, возможно, оттого, что он так ни разу туда и не сходил, нет-нет да и появлялось для него в этой зубчатой стене с бойницами, в башнях и в грузных серых куполах церквей нечто таинственное, манившее к себе и особенно сейчас, когда не было никакого желания возвращаться в цех после обеденного перерыва.
Идти не хотелось не только потому, что мартовское солнце пригревало, и даже ветру не удавалось согнать с лица его тепло, и радужные бензиновые лужи на асфальте двора, морщась, развлекали взгляд. Нет, с тех пор, как в шестнадцать лет Федор начал самостоятельно зарабатывать себе на хлеб, он привык для работы подавлять любые расслабляющие чувства… Не в том было дело.
Новый станок измучил его, вот что!
Решив не пренебрегать советом Бабурина, он взялся поработать поочередно на всех станках, которые обещали дать его комплексной бригаде. И Пожарский его поддержал.
Правда, среди рабочих мало кто верил в реальность нормального существования такой бригады.
«Будете жить на дотациях, — обещали одни, — декоративной собачкой для рапортов начальству: дескать, данная порода по вашему заданию выращена и в нашем коллективе…» «Мы не строители, — старались убеждать его многие. — Это у них комплексная бригада, подряд — форма естественная: получили объект и — дуй до победного, да при том каждый впрямую зависит от каждого. А где это у нас? Где у нас единая технологическая цепочка? Да и каким коэффициентом трудового участия увязать в одно токаря-универсала, который по шестому разряду, и пацана, без году неделя на сверловке висящего?.. Как это можно приравнивать? А если это можно, то зачем к шестому разряду стремиться?»
Федор обычно выслушивал эти разговоры спокойно, с усмешкой говорил: «Работать, работать надо, а мы языком больше привыкли». И со стороны казалось, он уверен в каком-то окончательном решении, которое поможет производству стать по-настоящему современным, способным к быстрым изменениям, к движению, а людям даст возможность не унижаться в каждодневных мелких и крупных неразберихах и в ими порожденной привычной лености.
Между тем это было не так. В душе Полынов хорошо понимал все эти тревоги и опасения и не мог не сочувствовать им, особенно опасениям опытных, семейных рабочих, которые больше других боялись потерять в заработке от любых перемен. Потому что и сам он теперь этого боялся: стыдно было даже подумать, если они с Аленой поженятся все-таки, то он будет приносить в дом меньше тех трехсот рублей, которые зарабатывал прежде.
А тут еще новый станок с числовым программным управлением. С того места, где Федор стоял при нем, видны были недвижные и движущиеся взад и вперед части станков, и — ни одной живой души.
С детства отец приучал его представлять, что в будущем узнают нового о природе с помощью науки, какой окажется через много лет техника. И приучил… И так всегда сладко было воображать это, будто осуществление таких мечтаний обещало беспредельное счастье и близким, и ему, и всем-всем на свете.
Теперь, когда подходило к тому сроку, о котором они с отцом загадывали, явью стали не только самые смелые мечты, но и то, о чем они и думать не могли, превратилось в обыденность… А где же было беспредельное счастье? Куда ускользало оно из тисков разума?